Декрет о народной любви - Джеймс Мик

Человек у стремнины замер, вслушиваясь, пока не стихнет шум эшелона. Развязал бечеву на ботинках, снял обе пары штанов и зашел в воду — до места, куда долетел сверток. Вода достигала тощих бледных бедер.

Примерно час человек что-то выискивал, медленно прошаривая чистую воду пядь за пядью, снова и снова. Дважды нагибался — и каждый раз ухватывался за светлый каменный кругляш.

Вышел на берег, уселся, снова натянул штаны, обулся.

— Ну и дурак! — подосадовал вслух.

И пошел вперед вдоль водной кромки, пока не добрался до основания моста. Гнедой еще не издох и часто мотал головой, разгоняя клубы мельтешащего комарья; вода неслась, омывая громадный мягкий валун обездвиженной плоти.

Выпавшего из эшелона солдата и второго коня вынесло водой на берег. Боец погиб. Галифе на трупе оказались из хорошей ткани, а сапоги — заграничные. В карманах ничего не нашлось.

Человек снял с мертвеца обувь и примерил на себя. Оказалась велика. Снова обул мертвого, перевернул ничком и достал из своего кармана нож. Длинное, тонкое лезвие опасной бритвы с рукоятью из привязанного войлока. Подошел к мертвой лошади, срезал полоску шкуры с бабки, откромсал тонкий шмат сырого мяса и положил в рот.

На опушке леса сорвал пучок щавеля и уселся на корточки, пережевывая конину с травой, оглядываясь на солдата. Поев, запил водою из реки. Прижался ухом к опоре моста, прислушался…

Подошел к погибшему дезертиру и отогнул у трупа правую руку. Огляделся, всматриваясь в верховья стремнины — туда, откуда пришел, положил конечность мертвеца запястьем на камень, омываемый ручейком, и откромсал ладонь, перепиливая сухожилия и не столько разрезая, сколько разрывая суставы. От крови камень потемнел, и красные лужицы слились с потоком, клубясь в воде.

Оставив солдата с рукою в реке, человек взял отрезанную ладонь и поспешно скрылся в зарослях. Отойдя от потока примерно на версту, руками выкопал в грязи, перегное и земле яму. Зарыл конечность. Вернулся к реке, вымыл руки и принялся карабкаться по скалам вверх, к железнодорожному туннелю.

Острые, изломанные ногти разрывали носки ботинок, и когда подъем стал круче, человек разулся и запихал обувь в карманы пальто, что носил сверху.

Выше, в тридцати метрах, на скале стояла опора моста, но последние десять метров до нее представляли собой ровную, почти отвесную стену, и ни куста не росло, чтобы уцепиться.

Человек стоял на уступе, тяжело дыша, от жара угасавшего солнца взмокла под двумя сюртуками спина. Высматривал расщелины в скале. Вот он ухватился, высоко вытянув левую руку, и дотянулся правой ногой до выступа в камне. Пополз, миллиметр за миллиметром, пока не выровнялась скала и пока не распознал в щели у мостовой опоры, куда добирался, тень на песчанике.

Прижался к скале, распластав руки и ноги, точно новорожденный припал к груди, обнял непостижимо огромную каменную мать. Слишком высоко вскарабкался: и рук не разожмешь, и не спрыгнуть…

От опоры, змеясь, отходила кварцевая жила. Человек почувствовал, как выскальзывает из-под пальцев камень. Испустив наполовину рык, наполовину рыдание, вцепился в кварц ногтями — сперва правой руки, после левой, ища спасения у прозрачного выступа, у собственных ногтей.

Длинный, прочный ноготь на правой ноге процарапал долю вершка камня и лег в незаметную щелку На мгновение, прежде чем ноготь сломался, а человек успел ухватиться одной рукою за поржавевший стальной прут у мостовой опоры, весь вес пришелся на хрупкую роговую пластину. Несколько секунд человек висел, затем зацепился второй рукой, подтянулся и ноги опустились на металл.

Человек стал взбираться вверх по опоре. Получалось ловко, точно взбирался по лестнице.

При подъеме удары пульса отдавались болью. Наверху, прямо по пути, виднелась площадка. Добравшись до цели, уселся на окрашенные металлические пластины. Солнце вот-вот должно было скрыться за деревьями. Человек улегся на длинные, скрепленные заклепками металлические листы и прикрыл глаза.

Захрустел гравий, которым присыпали шпалы, и лежащий повернулся на звук, не вставая.

Тучи разошлись, в западной стороне горизонта оранжевый небосклон разрывали черные сосны и одинаковые, точно близнецы, горные уступы на каждой стороне ущелья.

Шаги были человеческими, приближавшийся был один, метрах в тридцати — медленно пробиравшаяся в сумерках темная фигурка.

Человек встал, раскинув руки, и прокричал:

— Друг!

Идущий остановился.

— Не бойтесь, я один, без оружия!

Незнакомец сделал еще несколько шагов.

— Подходите, зачем друг друга без толку пугать!

Двое приблизились настолько, что каждый мог разглядеть лицо другого. Пришелец с западной стороны был в шляпе, шинели и с мягким пушком на подбородке. В руке нес саквояж.

Тот, что вскарабкался на опору, сообщил:

— А я тут ягоды собираю. Самарин, Кирилл Иванович, — и протянул руку.

— Глеб Алексеевич. Балашов.

У нового знакомого была узкая, прохладная, мягкая ладонь. Рука Самарина — грубее, горячая, в цыпках. Оба оказались почти ровесниками: около тридцати лет.

Самарин уселся на железнодорожное полотно и развязал на ботинках шнурки. Глеб глядел, держа саквояж в обеих руках перед собою.

— Почему пешком? Что, поезда слишком быстрые? — поинтересовался Кирилл.

— Поезда нынче не ходят. Одни эшелоны военные. На них далеко не уедешь.

— Я видел один поезд.

— Военный состав. Чешский. Попробуешь забраться — чехи тотчас палить начинают.

— Чехи? В Сибири?

— В ней, матушке.

Самарин внимательно разглядывал Балашова, словно гадая, с кем же он повстречался — с обманщиком или дураком.

Балашов закашлялся и отвернулся. До скрипа стиснул кожаную ручку саквояжа. Огляделся кругом, взглянул за край моста, вытягивая шею. Вскрикнул, выронил саквояж и ухватился за перила. От удара о землю баул раскрылся и содержимое высыпалось. Балашов не обратил на произошедшее никакого внимания.

— Там же лошади! — воскликнул Балашов. — Раненые кони!

— Нет, уже подохли все, — сообщил Самарин. — Выпали из вагона, когда состав шел. Я сам видел.

— Вот бедная животина… А не врете ли? Нужно спуститься. Может, какой конь выжил. И когда только люди сами будут воевать, а лошадей в покое оставят? — Балашов глянул на Самарина, точно ожидая ответа. Тот засмеялся:

— Вниз вам не спуститься. Я и то едва шею не свернул, пока сюда карабкался. Вот он я. Собирал себе ягоды, и первый человек, которого повстречал, выйдя из леса, беспокоится на войне о лошадях сильнее, чем о людях, которые отправились сражаться верхом. Как в той истории про английскую леди, которая увидела в аду тысячи проклятых душ, мучимых чертями и грузивших раскаленные угли голыми руками на тележки, в которые запрягли ослов. Она воскликнула: «Ах, бедные ослики!»