Лайм. Судьбе назло - Генрих Эдуардович Маринычев

пятно на рубахе, пройдет сам собой.

Я снова улыбнулся. Жулик он и в тюрьме жулик. У некоторых, если талант появился, то это навсегда.

Натянув штаны, я умылся, и весело посвистывая, вышел во двор. Взглянул на небо, в надежде разглядеть поднимающееся светило.

Ан нет, солнца не было. Оно неуверенно пряталось за тучами и не спешило являться на божий свет.

— Плохой знак, — почему-то подумал я.

С чего бы, казалось?

Мое настроение несколько испортилось.

За час до завтрака меня ждала еще одна новость. Арника Зака накрыла волна лирического настроения, и ему нужен был слушатель, которому он мог бы поведать о своем бурном прошлом. Ему нужны были уши. Мои уши. Поэтому за мной явился "палец", и я вынужден был отправиться к своему покровителю.

Что ж, это мои обязанности.

Войдя в комнату я, как всегда, поприветствовал Зака. Он отреагировал едва заметным кивком и движением пальца указал на мое место. Я уселся на краю койки, поглядывая на "корону" снизу вверх. Плохо быть в подчинении, и единственная мысль, что тешит все время, это надежда занять главенствующее положение. Вроде положения Арника. Тюрьма, конечно, останется тюрьмой. Но кое-какие серьезные преимущества от этого все же будут.

Комната, которую занимали Зак и его урки, по размеру была ничуть не больше любой другой. Но при отсутствии четвертой лавки выглядела почти как королевская опочивальня. На лежанках какие-никакие, а матрасы. Решетчатое окно занавешено занавесью в крупный горошек, а на полу старый, но добротный ковер.

Тумба, правда, тоже одна, но зато есть целых три табурета. Может, для кого-то это не бог весть что, но нам, простым узникам, об этом даже не приходилось мечтать.

Полагаю, что у него была и лучшая еда, и лучшая одежда. И, как у авторитета, вес среди заключенных, уступки со стороны охраны. И некоторая доля власти, опять же.

Я с тоской в душе и с улыбкой на лице занял привычное место, и Зак принялся рассказывать свои бесконечные истории. О своей бедной и несчастной семье. О первых грошах на разбойничьей дороге. О женщинах, коих у "барона" было несметное множество. И, естественно, о своем личном видении бытия. Ясно, куда же без этого.

Я сидел и сосредоточенно кивал, иногда соглашаясь со сказанным, а иногда и вовсе невпопад. Он рассказывал весьма интересные вещи. Иногда из его историй можно было многому научиться, так как Арник в свое время был незаурядной личностью. Или думал, что был. По крайней мере, так выходило из его россказней. Однако я слышал их уже в который раз, и они мне не просто надоели, а были выучены мною почти наизусть. Но Арни это не интересовало. Ему не важна была моя реакция. Ему важен был слушатель.

Ладно, в первый раз, что ли? Слушать-то я умею, и дело это весьма не обременительное.

Так прошло около часа. Он говорил, а я кивал, словно заводной болванчик.

Я почти заснул, усыпленный его бесстрастным ровным голосом, как вдруг расслышал, что Зак окликает меня.

— Лайм?

— Да, Арник, — быстро и чуть испуганно ответил я. Сперва подумал, — он что, проверяет, слежу ли я за его размышлениями?

— Малыш? — произнес он снова, и в этот момент я непроизвольно напрягся. Еще никогда не было такого, чтобы Зак прерывал свой монолог. Необычно, да. Весьма необычно.

— Да, Арник? — уже без испуга, а с некоторой долей удивления отозвался я.

— Тебе нравиться твоя судьба? Судьба вора, заемщика?

Я ответил мгновенно, не задумываясь.

— Конечно. Это ж не жизнь, а красота. Никаких обязательств — ни перед кем, никогда. Полная свобода. Час поработал — день отдохнул.

— Брось понтоваться, — с грустью протянул Арник. — А жить, где придется? А отсутствие друзей? А нелады со стражей, с законом? Страх поимки?

Я отмахнулся, словно от надоедливой мухи.

— Это все издержки нашего ремесла, — ответил я с максимально возможным достоинством.

Тот посмотрел на меня, словно я заявил какую-то несусветную глупость.

— Ты, дружок, почему вором-то стал? — с нажимом в голосе вопросил он вдруг. Я понял, что на вопрос требуется отвечать честно, без привычного пафоса.

— Так обстоятельства заставили, — несколько смущенно, словно извиняясь, произнес я. — Судьба.

После этих слов сразу вспомнилось многое.

Большой дом с проваленной крышей. Никогда не закрывающаяся дверь. И правда — а что у нас брать? Мусор на полу, солома по углам, мыши внаглую бегают, как у себя дома. Везде пыль, нищета и запустение.

В доме мать, брат и я. Мать больна, у нее жар и все ее тело ломает от боли. Временами она просто спит, а бывало, что кричит так, что закладывало уши. И тогда становилось жутко страшно.

Старший брат трудится, зарабатывая, как может. Нормальной еды уже давно нет, едим лишь кашу, изредка овощи — все деньги уходят на лечение матери. Она страдает, кричит по ночам. Брат во всем винит меня. Что я маленький, что ни чем не могу помочь, что я лишний рот в семье. А я ничего не могу понять. Тогда мне было всего семь. Или около того.

Раньше все было не так. Когда-то был и достаток, и гости раз или два в неделю, и хорошая еда. Для меня был выписан учитель этикета и словесности, и даже несколько слуг. Со мной нянчились, как с куклой. Исполняли любой каприз, разве что попку не целовали. Мама меня баловала — я был ее любимцем. Дорогие игрушки, модные кофточки, камзольчики, шелковые рубашечки, туфельки с блестящими пряжками — кукла, а не ребенок. По первому требованию, — деревянная лошадка, яркая мандолина (хотя играть-то я не умел вовсе), куклы, герои сказаний и легенд. Я жил в радости и роскоши — мать не хотела, чтобы я узнал про тяготы и заботы раньше, чем ей бы хотелось.

Казалось, так будет всегда. А сейчас, вспоминая, мне кажется, что это даже не моя жизнь. Что это другой, совсем чужой ребенок был когда-то кем-то любим, обласкан и оттого, счастлив.

Но болезнь все изменила. Мать болела тяжело и долго. Брат стал искать лекарства. А потом и