Диалог пятого среди трех из квартета - Максим Чиров

его своим?) и то ли спрягает мои сухожилия, как глагол какой беспредметный, то ли сухожилия спрягают мое бытие — был, бобыль бы был и буду же. И вся грамматика моих гормонов конвульсивно на износ — в изнанке вен. А снаружи весь заиндевелый. Чьи это подошвы истертые шаркают шпорами, шпильками ли в моих нейронах? В потемках-то. А ведь это все не нарочно, я просто кружил под соснами в облаке табачного дыма. Или пальцы выгибал, ногтями царапал зубную эмаль, а взглядом — водную гладь, стоя у реки. Прелюбостояние, прелюбопаралич — прелюбомолчание между строк твоих, между губ и стенок пищевода, где комом хотел я тихо уснуть. Переваришь ли? Прислушивался. А оно думает, да так исподтишка, отравляюще, раздирающе так — знает, как алчный до пагубы, алкаю я его яда. Прислушивался. Ах, как отчаянно я завидую тебе! Говорило оно. О тебе говорило. Прислушивался. Говорило — ты Вещь и Бог, и все же, — не вся. И словно нет тебя вовсе. Нельзя, чтобы была. Нельзя взглянуть — глаза свои плавить. Владеть, преклоняться, каяться. Владеть и преклоняться — каяться, что семя коснулось твоей пустоты. Чистое как слеза, как соки твои и скупость желез. Высморкал орган в пустоту твою волглую. Вымарал, уснул квелый, сподобился молитве твоей. Говорило оно. И ветви, сосновые ветви, кружат, кружевами испещряя крадущийся сумрак. Вечерение ветвей в моих волосах, кончиками перст твоих субтильных. Пальцы, палы, палки, ветки, и хвоя палая, и сердце талое — все, чем думает оно. Прислушивался — переполнен. Перепонка весь. Барабанило. Весь тоской забился в переносицу. Шмыгаю слезно. И стыдно, что любить так можно человека. И что признаться иначе нельзя.

И не признаться, пока не уйдешь — взгляд свой пустой от меня не отведешь. Личинки воспоминаний, объедки глазных твоих яблок, последний взмах за маршрутным окном. И если однажды тебя вовсе не станет, я не узнаю об этом. Или не замечу. Может же случиться так, что тебя просто не станет в этой хрупкой памяти. Что ты уйдешь. И обыкновенно не скажешь мне — я буду жить дальше в беспросветной радости забвенья. В безотчетном отсутствии твоем. А однажды узнаю спустя тысячи лет — конечно, отчаявшись, — в заброшенном сквере миллионного города, аккуратно ступая в его мягкую хлябь — в невежество толпы, что вечно гляделки свои раскидает по улице, не зря ни тебя, ни Pínus sylvéstris, ни две могилы наши несбыточные — бельмы толпы не востры к твоей сути. Да и сам я к ней спотыкаюсь. Ибо знаю — не сдержусь перед ней, заробею. Никто бы не смог — зашторятся вежды, и забьюсь под веко всем своим существом, закутаюсь плотно, не видеть бы — не знать. Конечно, с этим «не знать» я порядком припозднился — я пойму это, когда узнаю — опоздал со своей невыскребаемой истомой, и вспыхнет черствый сгусток плоти в груди, заколотится о несбывшемся. А там уж причащайся сколько хочешь, хоть землю жуй, вонзя персты в могилу — всю не переваришь, не перемелется вся память. Ведь ты сама земля бессмертная. Вечно в тебе кто-то копошится. Не я, конечно. Вечно ты их разлагаешь. Их похотливые мечты, потуги их бессилий, чей-то пот, слюну и сперму, все эти слухи обо мне, тела, что не смогли тебя познать, — все в тебе. В твоей могиле. Все былое и грядущее уже здесь, под этой сосной. Сплетение тел. Плод, что цепкими пальцами царапал истерзанные стенки твоей у-вечной матки, покуда не был абортирован непоправимо прежде всяких возможных «мы» или «нас». До всякого «так далее». Флакон времени, некогда не зачатый, никогда не початый, который не обнять. Эта ножка, что не сотрясала изнанку нутра, и рука, что пишет письмо покойной своей матери — аккуратно в гробике сложенной М. — в надежде на тепло в перекрестке безжизненных рук.

Не отводи свой взгляд, сынок. Посиди еще со мной у этого гробика.

* * *

…Уйдя — уйти, пропасть, покрыться мхом, казенной тканью бытия, и быть — отсутствуя, и живя — λάθε βιώσας4. Ожидать попутного ветра. И в этом нет ничего особенного — в том, как он живет. Иногда он просто берется за голову. Сидит так. Произносит свои туманные мантры и, вторя эху, тает в их бесконечной тишине. Обнажать свои структуры до предельной изнанки и, стало быть, вновь повторяться, изобретая свою безответную М. Он обнимет ее, ту, что лежит теперь в его постели, снова вернется сюда. Порой ему кажется, что она — та, что лежит в его постели, — никогда и не покидала его. Меняется только содержание, но грааль, в котором он неустанно издыхает и который неустанно его изрыгает, вечно крутит свою шарманку, ту же самую мелодию, царапая его сухожилия, структуры нутра, вечно внеположенные, неизменно чуждые, любимые.

Да, он берется за голову, ему хотелось бы плакать, как мальчишка, как девчонка, как младенец рыдать, страдать, четвертоваться собственной биографией, своей био-эро-танато-графией, слезографией Л., молчанием М., челкой Х., волей дышать, метелью, крупицами безжизненной пустыни.

Не желая думать об этом, он закрывает лицо руками. Вот она — эта его витиеватость, нежелание говорить, незнание нежелания и незнание забвения! Боязнь лишиться своей дискретности, дискредитировать свою уязвимость, ибо всегда он выставлял ее напоказ как барьер к своей ярости. До страха любить людей и оставить их, оставить все, чем совращает мысль о первичном, — он недеконструируем, он — невыгибаемость Мебиуса. Уже все решено, прописаны все пути, — вытянуть лишь жребий. И можно счесть это за выбор — в своем желании рабства он жаждет свободы. Не зная ее, на пути к ней он истязался: я раб свободы, я свобода раба. И кто припадет к устам его, вкушает лишь яд, слезографию младенца.

Бескожесть, что лежит в его постели, — не уйти и не войти, ни дважды, ни единожды. И всякий раз, находя ее спящей, он сокрушался — здесь я всегда рядом с тобой и никогда тебя не встречаю. Сквозь кожу, сквозь слизистую, сквозь крик и слезы чуждых этих тел, яростно тянуться, выгибая спину, заламывая руки — к невозможной плоти М., без пяти минут ничей, в поисках исшедшего тепла умирание, — невесомой ее тишины. Он представил себя одним из тех извращенных зевак, жующих животными своими глазами ее полуобнаженную плоть, впиваясь в ее соки, чавкая глазами, охая, увлажняя воздух страхом, — он бы любил ее. Как открыты к смерти живые сердца, живые по