Диалог пятого среди трех из квартета - Максим Чиров

холодную сырую землю, ибо иные люди не отдают себе отчета в кощунстве своих ритуалов, — шесть фунтов земли увековечили неразмыкаемость твоих век, чтобы больше никогда твой безжизненный взгляд не коснулся облаков. Никто уже не помнил твоего имени. Жизнь пропитала тебя, стерла твое тело для жизни иной. Жизни, которой не было. Как и тебя, сынок.* * *

Я мечтал вернуться с первым снегом. Как новорожденный, окровавленный — вываляться в осенней слякоти. Идти по тротуару в трауре по своей молодости и напевать глупую песню, то есть неважно какую. Просто напевать. А еще держать руку, неважно какую. Теплую. Читать ее в строчных выщербах ладони. Прильнуть к ней, соблазненной, в сумерках. Вываляться в ее межстрочье. В ее теплой грязи. Так я узнал бы, что вернулся. И что мне пора. И умереть. И так далее.

Будет вечер, осень, капли. Девушка в черном пальто. Ты усталая идешь домой, истоптана, избита, сквозь тебя пробиваются камни, их полируют вечные циклы резин, пыль ветров и капли, капли… Ты — цокот каблуков. Ты — шелест. Ты идешь домой, ибо миновали будничные боли, и молодость, и сила. Ты лист на ветру, ты оставляешь. Ты основа древопада, ты знаешь: недеяние — всегда первопричина, но дом, утробы сна, ты идешь, ты — дао. Усталый взгляд. Алиса. Я никогда не мог представить ничего подобного. Сигарету? Возьми две. Взяла и, поняв, очевидно, по взгляду — взыскующе — просто начала свой рассказ. Такая-то, тогда-то и так-то, представляешь? А я представлял, закурив лишь с третьей попытки, — напрягал жадные барабанные свои перепонки. Продолжай, — продолжал я взыскующе. А в двенадцать лет была любовь вечная, видел ли? — спрашивает. Спрашиваешь? Любовь вечная — ночная, однажды в клубе. Грязный туалет. Оторванные пуговицы, беспомощные вопли и много рук, вот здесь — у сердца — четырнадцать лет. Вечные четырнадцать четвертованы на четверых. Представляешь?

Потом она, конечно, лукавила и сочиняла. Драматично. Дабы я не отвел свой взгляд. Взыскующий. Но не это важно. Не то, что ложь и неправда. И что любовь — нелюбовь. И двенадцать. И их нечистоты. И все с тех пор вытекающее. Важно, что вечное. Вечные двенадцать. Вечные четырнадцать. Вечная нелюбовь — невыскребаемая. Так раздели ее со мной, Алиса, дабы я узрел нутро твоей видавшей виды плоти. И узрел, как разделили те четверо своими членами кровоточащее чрево твое, заглушая речь жертвы жречески чистыми увенчанными швейцарскими часами ручками, как причащался квартет червонными этими устами, как чревато стало для обесчеловеченной их чести быть четвертованной печалью и чувственной памятью о чарах черешневых губ, как журчанием в черепе через бесконечные чертоги извилистой коры родник раскаяния нашел причал, чеканя вычурно черствое чело кривой лучезарной чертой. Любовь вечно опороченная, невыкорчевываемая: час в простынях и пакуй чемоданы. Прощай, Алиса. А в титрах лишь съедающая пустота.

Это единственное, что мне, в сущности, и надо. Причастность. Причаститься Алисой, пустотой ее тела, дабы утром ступить, как святой, в краснолесье: найти и обрести, как некогда обрели уже Прасковья, семилетний брат, М., Л., Х., Н. и так далее, и все блаженные сего повествования.

Темно и сыро. Ночь обещает быть долгой, возможно, бессонной. А у меня не осталось ни одной сигареты. Что вообще у меня осталось? У меня, впрочем, есть желания. Было бы ошибкой думать, что они тебя не касаются. Ты нужна мне как гарант этих желаний. Эксплуатация подобного рода, полагаю, не станет для тебя оскорблением. Я сдираю с себя кожу, чтобы положить ее в твое сердце — чувствуй! Страдай, наслаждайся, томись нестерпимой скукой. Вот только кожи я, кажется, лишен. Возможно, ее никогда и не было. И осязал этот мир я всегда только словами. Вот этими словами — вот эти вещи, события. Означал своим означающим чью-то кожу, такую же лишенную, готовую в любой момент рассыпаться, как песок. Где каждая песчинка — частичный объект. Метонимия М. А, впрочем, слова эти тоже не мои, хоть и соткано из них отчужденное мое солнечное сплетение и то, что я называю твоим сердцем, не спрашивая, какая нужда ему во всех этих объектах. Символическая кожа моя в символическом твоем сердце — солнечное сплетение.

Отрешиться, дабы во всем мире осталось лишь три сердца, чьи линии электрокардиограмм способны взволновать. И только хронометраж этих сердец имеет значение. А прочее, оно, конечно, волнует, так же томит, радует и беспокоит, но как бы играя. Элементы этого прочего заменяемы и в отдельности будто бы и не существуют. Это всегда особенное путешествие в безответное прошлое. К сердцу ребенка или сердцу мира. Оно говорит или, скорее, пытается кричать сквозь немую черно-белую пленку. Ты — одно из этих сердец. Сердце, чей пульс остается недоступен. Я знаю — иначе бы он этого не писал — ему хочется сделать с тобой что-нибудь простое: сходить на плохой фильм и сидеть на последних рядах, потягивая виски из фляжки; ехать наперегонки на велосипеде по проселочной дороге, слушать ветер и пение птиц; молчать целый час на набережной или пока не начнешь смеяться; трогать волосы или целовать руки; спать с тобой. Это пошло и сентиментально. Надеюсь, ты простишь его за это.

Как бы он мог вынести твой взгляд. Как все это могло бы произойти. Разве что во сне? Анонимный взгляд, в том смысле, что его не замечаешь, позволяя подглядывать по-своему. Как взгляд за кадром, как Бог, как Мазох и так далее.

И вновь близится пристань, вся праздность позади, все сказанное в Лету. Трещат палубы дощатые под желанием уйти, спуститься вниз, где есть основа, где ты присутствуешь — сойди! Уже спускают паруса своих бутонов прибрежные цветы, и небрежные чайки вновь режут ржавой памятью ржаво-жилы. О, остров, обитель слабости твоей… Сойди же, Одиссей! Ступи через порог, сколь бы порочным быть он не сулил, ведь там заветное, там ты, твое присутствие, твой Бог, войди и слейся — утолись, чего же медлить, вышел срок.

И пусть все вокруг наполняется ароматом стихии, привкусом катастрофы. Взгляд трепещет (такой божественный) и требует аккомпанирования Вагнера. Сам — за окном, словно потусторонний, словно не существуешь. Как и безликий гостиничный уют — все вокруг леденяще опасное, а внутри так тепло. Предчувствие катарсиса, словно сейчас стихия разрушит стены лабиринта твоей внутренней пустоты и тебе станет легче, откроется что-то несокрытое. Но пока не знаешь что. Откроется ли? Вот они, шрамы, рубцы разочарований, их