Детство комика. Хочу домой - Юнас Гардель

«Мне один друг рассказывал, что в Стокгольме какой-то тип вбежал в метро и стал стрелять из дробовика!» — говорит один.

«Правда? — удивляется другой. — Прямо-таки заряженного дробью?»

«Да… Знаешь, ни за что не решился бы жить в Стокгольме!»

Официант не говорит «пожалуйста», ставя передо мной заказ.

«Спасибо», — говорю я.

Просто чтобы услышать чей-нибудь голос.

Пицца как пицца. В колонках бренчит «Memories». Я жую. Красный свет сменяет зеленый, и наоборот. «All alone in the moonlight»[10]. На улице ни души.

Забирая тарелку, официант не спрашивает, понравилась ли мне еда.

Он вообще ничего не спрашивает.

«Спасибо, — говорю я, чтобы услышать голос. — Можно счет?»

Парни допили кофе и ушли. Красный свет сменяется зеленым, потом снова загорается красный. Официант не приносит счет. Магнитофон выключили. Я подхожу к бару и расплачиваюсь.

Пицца стоит пятьдесят пять, вода из-под крана — пять крон.

«Вы берете деньги за воду из-под крана?» — удивляюсь я.

«Да», — отвечает официант.

Я ухожу, не поблагодарив.

Гостиничный номер в точности как все шведские гостиничные номера средней руки: герметичный и звукоизолированный.

Гардины, кровать, покрывало, кресло и диван розовые. Все дерево розового цвета. Всю ночь развлекает MTV. На часах половина одиннадцатого. Еще тринадцать часов мне сидеть одному в гостиничном номере.

Я звоню на свой автоответчик.

«Сейчас меня нет дома, но вы можете оставить сообщение после второго сигнала, и я перезвоню вам, как только смогу».

Просто чтобы услышать голос.

10

Воскресенье. Бенгт занят установкой только что купленных солнечных часов.

В Сэвбюхольме нет сада, в котором не нашлось бы места солнечным часам. Даже там, где никогда не показывается солнце, имеются они — солнечные часы.

В Сэвбюхольме солнечных часов больше, чем счастливых людей.

По воскресеньям у Бенгта есть время взяться за семью, осмотреть дом и поковыряться в саду. Ради выходных и живешь.

— Йессэр! Ради них и отпуска.

Начхать, что весь отпуск идет дождь.

— Йессэр! Какого лешего, однова живем, и какая разница будет через сто лет, и Рождество только раз в году, или как там говорят?

Как там говорят?

Бенгт смотрит на часы, щурится на солнце и поворачивает тяжелые часы, чтобы они показывали верное время.

Когда тень наконец падает, как следует, он отпускает часы, которые тут же валятся на землю.

— Да какого же… — стонет Бенгт и снова поднимает часы. Едва он успевает утереть пот со лба, как часы тут же падают снова.

И Бенгт радостно смеется.

Нет, он не смеется. Он бранится.

Он рычит, что взял бы и убил.

Но солнечные часы не убьешь.

Солнечные часы их всех переживут.

Еще долго после того, как они все покинут эти места, часы будут стоять там, где некогда был их сад, еще долго после того, как взорвутся все электронные часы и заржавеют механические, эти солнечные часы будут стоять как памятник примитивным попыткам человека приручить время.

Дрожа от напряжения, с набухшими венами на висках, Бенгт еще раз поднимает солнечные часы, и едва он успевает это сделать, как солнце прячется за тучами, а на лицо падают первые капли дождя.

— Нет, все, я сдаюсь, — хнычет Бенгт себе под нос, — этот чертов двор кривой. Поэтому они не стоят. Да и вообще, зачем, на хрен, нужны эти часы? Глупости это. В этой чертовой стране, кстати, все время идет дождь. А всё социалисты виноваты. И двор кривой, и спасибо никто не скажет. Одно нытье и попреки с утра до вечера. А надо-то всего ничего: немного тепла, приветливости, чуточку уважения. Так ведь нет же! Нет ведь, нет ведь, нет ведь! Много хочешь. Даже дети на тебя орут. Другой бы поорал на отца. Так бы получил! Слишком добренький. Слишком добренький и безвольный. В этом все и дело.

Он утирает нос тыльной стороной ладони. Ужасно жаль его, но никому нет до него дела.

На ухоженном соседнем дворе стоит сосед и из шланга поливает лужайку, а его послушные дети тем временем тащат срезанную вербу.

Сосед надевает на шланг насадку, подходит к забору и сварливым тоном зовет Бенгта.

— Слышь, Линдстрём, — скрипит он, — ты чего не выпалываешь свои одуванчики? — И продолжает, не дождавшись ответа: — Твои одуванчики перебираются на наши лужайки. Какой нам смысл ухаживать за лужайками, пропалывать их, если ты не выпалываешь одуванчики? У нас ведь они тут же вырастают снова.

— А, тебя, значит, беспокоят одуванчики… — отвечает Бенгт, подходя к забору. — Да, одуванчики — это проблема, — многозначительно произносит он, пиная забор и сплевывая. — А я что-то все хвораю в последнее время. — И, подождав, добавляет: — Сердце. Наследственное.

— Вот черт, — отвечает сосед, пинает забор, чешет грудь и сплевывает, — ну, серьезного-то ничего нет?

— Не знаю, врач вот дал какое-то зелье — вроде как должно помочь.

Бенгт торжествующе достает из нагрудного кармана нитроглицерин и показывает соседу, сплевывает, ковыряет в ухе и пинает забор.

— Вот черт, — снова говорит сосед, сплевывает и пинает забор, — а что, дети подсобить не могут?

— Могут, ясное дело, — Бенгт тихо матерится про себя и пинает забор, — сейчас позову. Юха! Марианна! Выйдите на минутку!

Из дома ни звука.

— Сейчас придут, — произносит Бенгт, смущенно улыбаясь и пиная забор.

— Слышь, — говорит сосед, тоже пиная забор, — дай-ка посмотреть твое лекарство — может, у меня то же самое.

Сосед тоже достает лекарство из нагрудного кармана, и они сравнивают.

— Нет, не то… А ты что от язвы пьешь?

— Знаешь… У меня нет язвы — пока, только катар, от него я пью новалюцид.

— Вот черт, — произносит сосед, пинает забор, чешет руку и плюет, — новалюцид, он жидкий, что ль?

— Ага, — отвечает Бенгт, плюет, прокашливается и пинает забор.

— Плохо с детьми управляешься. Не идут!

— Ой. Доска шатается.

— Чего?

— Надо эту доску прибить, — бормочет Бенгт и наклоняется, чтобы получше рассмотреть.

— Плохо ты с ними управляешься, — повторяет сосед.