Когда-то, давным-давно… - Алан Александр Милн

вот, — объявил Веселунг графине, — война объявлена! Гиацинта приводит в порядок мои доспехи.

— А что сказал король Бародии?

— Он ничего не сказал. Он написал на клочке грязной бумаги красными буквами ВОЙНА, пришпилил его к уху моего гонца и отослал его назад.

— Боже, как это грубо! — возмутилась графиня.

— Д-да, я тоже подумал, что это несколько… ээ… неизящно, — неловко промямлил король. На самом-то деле он втайне восхищался таким поступком и ужасно жалел, что ему самому в голову не пришло ничего подобного.

Графиня Бельвейн с очаровательной улыбкой быстро проговорила:

— Конечно, все зависит от того, кто это делает. Например, если бы вы совершили нечто в этом роде, это выглядело бы как свидетельство благородного негодования.

— Должно быть, он был в ярости, — заметил Веселунг, выбирая из груды лежащих перед ним мечей то один, то другой и внимательно их разглядывая. — Хотелось бы мне взглянуть на его физиономию, когда он читал мою Ноту!

— И мне тоже, — вздохнула графиня.

Ей-то этого хотелось гораздо больше. Трагедия человека, умеющего писать отличные письма, состоит в том, что ему почти никогда не удается посмотреть, как их читают. Это уже мой собственный афоризм — подобная мысль, я уверен, никогда не пришла бы в голову Роджеру, отнюдь не блиставшему в эпистолярном жанре.

Король продолжал перебирать мечи.

— Как это некстати, — недовольно бормотал он. — Интересно, может быть, Гиацинта… — Он подошел к двери и позвал: — Гиацинта!

— Иду, отец, — откликнулась Гиацинта откуда-то сверху.

Графиня Бельвейн встала с кресла и опустилась перед принцессой в глубоком реверансе.

— Доброе утро, Ваше Королевское Высочество!

— Доброе утро, графиня, — приветливо ответила Гиацинта. Ей нравилась графиня — она не могла не нравиться, — но Гиацинте почему-то всегда хотелось, чтобы она нравилась ей чуть меньше.

— Гиацинта, подойди и взгляни на эти мечи, — попросил Веселунг. — Который из них, по твоему мнению, заколдованный?

Гиацинта честно попыталась выполнить просьбу отца, но не пришла ни к какому решению.

— Ах, отец, — сказала она наконец, — я, право, не знаю. Неужели это так важно?

— Милое дитя, конечно, это очень важно. Предположим, король Бародии вызывает меня на поединок. Если у меня заколдованный меч, я обязательно должен победить. А если нет, то еще не известно.

Бельвейн, не отрывая взора от Дневника, как бы про себя проговорила:

— Предположим, у короля Бародии тоже заколдованный меч… (Подобное замечание было как нельзя более в ее духе.)

Король перевел на нее взгляд и глубоко задумался.

— Да, действительно, — проворчал он озабоченно, — я как-то об этом не думал. Честное слово, я… — Он повернулся к дочери: — Гиацинта, а что если у нас обоих будут заколдованные мечи?

— Ну тогда, я думаю, вам придется сражаться вечно.

— Или по крайней мере до тех пор, пока из мечей не выйдет все колдовство, — невинно заметила графиня.

— Об этом должно быть где-нибудь написано, — с надеждой предположил Веселунг, чье приподнятое настроение совершенно угасло от этого разговора. — Попрошу Советника поискать. Только он сейчас страшно занят подготовкой к войне.

Графиня задумчиво произнесла:

— Зато у него окажется масса свободного времени потом — когда начнется поединок…

Удивительная женщина! Она уже представляла Советника, который спешит с долгожданным известием к королю Евралии и опаздывает на мгновение — то самое мгновение, в которое противник наносит смертельный удар.

Веселунг снова вернулся к мечам.

— Ну, как бы там ни было, по крайней мере в своем мече я должен быть уверен. Гиацинта, ты совсем не знаешь, который из них заколдованный? — И он обиженно добавил: — Я же просил тебя пометить оружие.

Принцесса снова стала изучать мечи.

— Вот он! — радостно воскликнула она. — На нем стоит В, что значит волшебный!

— Или Веселунг, — еле слышно промурлыкала графиня.

Радость, только что озарившая лицо короля, тут же померкла, и он раздраженно заметил:

— От вас нынче не очень-то много проку, графиня.

В тот же миг графиня была на ногах — Дневник отброшен в сторону (нет-нет, конечно, ни в коем случае не отброшен, а аккуратно положен на пол), сама она со скрещенными на груди руками — как живое воплощение укора.

— О, Ваше Величество, простите меня… если бы вы спросили… я не знала, что вы нуждаетесь в моей помощи… я думала, Ее Королевское Высочество… — Вдруг ее голос стал по-матерински заботливым и успокаивающим: — Конечно же, я найду его.

Я часто думаю, погладила ли она при этом короля по голове? Это тоже было бы на нее очень похоже. Правда, в «Евралии в прошлом и настоящем» о таком жесте не говорится ни единого слова, а уж Роджер-то ни за что не преминул бы упомянуть о подобного рода бесцеремонности. Так что, может, ничего и не было.

Графиня без колебаний взяла один из мечей и протянула его Веселунгу.

— Ах, как хорошо, что все устроилось, — обрадовалась Гиацинта и ушла, предоставив их друг другу.

Король, счастливо улыбаясь, поглаживал клинок. Вдруг его охватило сомнение.

— А вы уверены, что это он?

— Испытайте на мне! — трагически вскричала графиня, падая на одно колено и простирая к королю руки. Носок маленькой туфельки касался Дневника, лежащего на полу, — его близость вселяла в нее отвагу. Даже в столь опасном положении она обдумывала, как описать эту сцену («Как, собственно говоря, пишется «простирая»?»).

Я думаю, что к тому времени король уже был влюблен в нее по уши, хотя никак не мог решиться на завершающий шаг. Но если даже и так, в графиню он был влюблен от силы месяца два — два месяца из сорока лет, а вот с мечом не расставался с ранней юности. В критической ситуации в душе человека побеждает не самая сильная привязанность, а самая старая (это Роджер, но тут я с ним полностью согласен), и он, не рассуждая, поднял меч. Если он действительно заколдованный, малейшая царапина окажется смертельной. Сейчас все станет ясно!

Недоброжелатели графини распускали слухи, что эта женщина была столь дерзка, что ничто на свете не могло заставить ее побледнеть. Конечно, графиня Бельвейн имела ряд недостатков, но именно этот в их число не входил: глядя на занесенный над нею сверкающий клинок, она была бледна как мел. Тысячи мыслей вихрем проносились в