Зона поражения - Гарри Маккалион

я никогда не обидел женщину или ребенка, не повернулся спиной к врагу и не бросил друга. Надеюсь, Черный Дуглас гордился бы мной.

Отсутствие сильного отцовского руководства в моей прежней жизни означало, что теперь я почти все вечера напролет срывался с катушек. Бабушка отпускала меня поиграть после ужина, и я возвращался к десяти часам, чтобы лечь спать. В эти четыре часа я бродил по улицам со своей бандой школьных друзей, терроризируя всех, кто появлялся в нашем районе, и в свою очередь подвергаясь террору со стороны более старших и более злобных банд мальчишек. На улицах было исключительно тихо, не было никакого движения, кроме редко проезжающих грузовиков с углем. Я научился играть в карты и азартные игры, узнал все о девочках задолго до своего первого урока биологии и, что самое главное, понял, как важно быть частью группы. Конечно, преступность существовала, но мое поколение было избавлено от ужасов нарко-культуры, которая появилась в конце шестидесятых.

В субботу вечером мне разрешалось гулять до половины одиннадцатого. Внизу улицы Алландер проходит основная магистраль, Сарацин-стрит, и по субботам возле их развязки устраивались драки. Не мальчишеские, как у нас, а среди взрослых мужчин, стенка на стенку. Существовало только одно правило: никакого оружия. Кроме этого, разрешалось все. Чтобы посмотреть на это событие, собирались целые толпы, и я зарабатывал несколько пенни, бегая за пирожками и чипсами в ближайшую рыбную лавку. Иногда останавливалась поглазеть даже полиция, но в те дни она никогда не вмешивалась.

Полицию одновременно боялись и уважали. Когда мы играли в футбол на улице, один только вид полицейской формы заставлял нас разбегаться. Если ты делал что-то действительно плохое, например, разбивал окна или фонари, полицейские очень часто давали тебе сильную оплеуху, или, как мы это называли, «воспитывали». Затем они отводили тебя домой, где ты получал еще одну оплеуху за то, что привел в дом полицию. Наша община была очень замкнутой. Такие проблемы, как рукоприкладство по отношению к жене, обычно решались внутри семьи, а если возникали проблемы с соседом, то разборка была как мужчина с мужчиной. Мало кому приходило в голову вызывать представителей правопорядка, разве что по поводу какой-нибудь кражи со взломом, да и то обычно потому, что взломали газовый счетчик и нужно было сообщить в газовую компанию. Несмотря на бедность, насилие и жизненные тяготы, арест сына или отца, или, что еще хуже, тюремное заключение, все еще считались большим позором.

*****

Летом 1960 года наша семья воссоединилась. Моя мать снова вышла замуж за англичанина по имени Уолтер Каннингем. По профессии он был монтажником металлоконструкций, и поэтому мы постоянно находились в разъездах, выполняя то одну строительную работу, то другую. Не успевал я освоиться в одной школе, как меня заставляли переходить в другую. Я всегда был новеньким, никогда не задерживался на одном месте достаточно долго, чтобы завести друзей. К одиннадцати годам я, по моим собственным подсчетам, побывал более чем в двенадцати школах. Но в этом была виновата не только строительная индустрия; моя мать сделала выбор в пользу нашего второго отца, и выбор этот оказался ужасным.

Каннингем оказался во всех смыслах слабым человеком: и телом, и духом, и моральными устоями. После шестимесячного медового месяца между ним и моей матерью начались ссоры. Они были ужасны по своей интенсивности: крики, нецензурные оскорбления сыпались с такой лютостью, какую невозможно было даже вообразить. Затем наступал черед физического насилия. Каннингем пытался избить мою мать, которая защищалась любым оружием, которое попадалось ей под руку. Иногда, если он заставал ее без ничего, он оставлял ее избитой, в синяках и в полубессознательном состоянии. Но чаще она хватала что-то вроде кочерги и избивала его до потери сознания, стоя над его неподвижным телом и ущемляя его мужское достоинство. Меня всегда поражало, как они умудрялись не поубивать друг друга.

Когда ему не удавалось нанести физический ущерб моей матери, отчим обращал свое внимание на нас, в частности на меня. Однажды, когда моя мать убежала из дома во время сильной ссоры, он велел мне добавить в огонь угля. Когда я подтащил к каминной решетке мешок с наваленным углем, то услышал крик отчима — шел сильный дождь, и мешок оставил на ковре черное, маслянистое пятно. Я поднялся, чтобы извиниться, но он повалил меня на пол со сжатыми кулаками, засыпав мне угольной пылью оба глаза, а затем поставил свой ботинок мне на шею и ткнул лицом прямо в черное месиво.

— Вылизывай это!

Отступил он только тогда, когда меня стало тошнить.

Когда вернулась моя мать, она чуть не сошла с ума. Вся семья собрала вещи и в течение нескольких часов отправилась на поезде в Глазго. Подобный процесс разрыва и примирения продолжался до тех пор, пока мне не исполнилось пятнадцать лет. В такие моменты я всегда уходил к бабушке, но потом Каннингем находил мою мать, обещал, что все будет по-другому, и они снова сходились. Но вскоре снова начинались ссоры, и я возвращался в Глазго.

Я стал склонен к чрезвычайно быстрым и резким перепадам настроения, но что еще хуже, характер, который я, возможно, унаследовал от отца, стал почти неконтролируемым. Казалось, что внутри меня бушует зверь, постоянно угрожая одолеть меня. Только в тихие вечера, когда я сидел с бабулей, смотрел телевизор или слушал ее рассказы о своем дедушке, я чувствовал себя спокойно и безопасно.

Во время одного из возвращений в Глазго я обнаружил, что большинство моих сверстников перешли от кулачных боев к более серьезным делам. На улицах правили организованные банды, такие как «Тонгс», «Флит» и «Камби». Некоторые из них насчитывали несколько сотен человек. Однажды, когда я возвращался домой из школы, один из членов банды высмеял меня за то, что мой шотландский акцент оказался разбавлен англицизмами из-за частого пребывания в Англии. В ответ я набросился на него со шквалом ударов руками и ногами. Потребовалось еще три парня, чтобы разнять нас. Через несколько дней я возвращался в бабушкину квартиру. Вдруг на лестничной площадке погас свет, и я стал пробираться по ступенькам, руководствуясь памятью и инстинктом. Вокруг стояла почти кромешная тьма. Вдруг из темноты надо мной раздался голос:

— Ты Гарри Маккалион?

— Да.

Последовала ослепительная вспышка света, а затем темнота, более глубокая, чем все, что я когда-либо знал. Очнулся я в Королевском госпиталь Глазго, с сильно забинтованной головой. Доктор полагал, что меня, вероятно, ударили топором. По счастливой случайности он обрушился на голову под углом и нанес