Птица и ольха: сборник молодой поэзии Челябинска - Анна Дорина

вылечить.

И, закрыв глаза, я почти что слышу её,

и голос её медовый, в земле звеня, к дому ведёт меня.

И голос Руни ведёт тоже.

Напоминает, что я чудовище,

что я безжалостна и зубаста.

Я уничтожу всех, кто пришёл сюда убивать нас,

из-за кого вода кровава и горяча

в нашем озере Чад.

Я засыпаю, и ружьё засыпает,

пристроившись у плеча.

Питер Пэн

в садах зацветают вишни,

но яды бегут в водостоках,

и люди наполнены ими,

не могут ни петь, ни плакать.

наш город, в конец обозлившись,

встречает пришельцев жестоко,

и ангелы виснут на шпилях,

как бабочки на булавках.

раскройте грудную клетку

навстречу пустым надеждам

и вместо вина и мёда

отведайте горсть свинца.

не смыть из-под кожи метку,

ничто не пойдет, как прежде,

мне вынули дух ребёнка,

оставили – подлеца.

завидев на горизонте,

как зубья топорщат скалы,

мы точно не взмоем к небу,

по-чаячьи морща глаз.

на скорости гибнут сотни,

забыв опустить забрала,

а завесь стального склепа

от боли спасает нас.

а Темза, дорога крови,

свидетель моей потери,

давно ли цветные звёзды

звенели в твоих руках?

слетают к твоим покровам

и сыплются в пепел перья –

а я сквозь горелый воздух

ловлю языком их прах.

он падает мне на плечи,

белит в волосах, как иней,

но – верю или не верю –

я с ним не смогу летать.

я стал бы намного легче,

дождём разметённой пыли

с пыльцой от капризной феи,

но фея давно мертва.

и взглядом остекленевшим

взирает сквозь лёд витрины,

и сотни таких же пленниц,

как передовой отряд.

и крылья цветные блещут

фольги неживым отливом,

и дети их рвут, надеясь,

что феи не улетят.

всё бьётся с хрустальным треском,

и обнажены скелеты

тех ярмарочных палаток,

где мы обретаем плен.

мне тут не осталось места.

я в небе ищу планету,

откуда сбежал когда-то

под именем Питер Пэн.

Джеймс

Джеймс, это море достало до самых окон,

и все книги твои, все письма твои промокли,

и конверт, где хранился чей-то кудрявый локон,

течением к телевышке несёт вода.

Прервана бесконечная череда

долгих очередей, огоньков машин.

Мы сидим в безбрежной морской тиши.

На солнце горят разбитые витражи.

Это наша жизнь – разноцветные муляжи,

некогда забетонированные во лжи.

А теперь – дыши!

Джеймс, это же наш шанс никого не ждать!

Плыть, отталкиваясь от крыш остриём ножа,

нанизанным на весло, – это штык, штандарт

одиночек,

дрейфующих без якорей и карт.

Базы данных стёрты. Перерезаны провода. Миром правит вода.

Свобода ещё никогда

не была так близко.

Джеймс, посмотри, как тонут простые числа,

спускаясь, как по ступеням,

всё вниз и вниз, но

как весело поднимается вверх вода!

И вот уже крыши, антенны, и телевышка

– всё затоплено и не дышит,

И ни следа

не осталось от Уайльда, Киплинга и Дюма.

Но, Джеймс, отчего ты смотришь с такой печалью?

Мы же теперь одни из безумных чаек

без берега, крова, города и гнезда.

Темнеет, и над водой поднялась звезда.

Джеймс, я давно прошу тебя перестать

так глядеть назад,

будто тянешь на перевале

большой корабль,

набитый золотом, сталью, трупами и свинцом.

(У русалки заросшее мхом и моллюсками праведное лицо).

Но Джеймс уже далеко.

Антенны цепляют драповое пальто.

В карманы набились камни.

Джеймс плывёт туда, где бушует пламя

непослушного локона рыжего.

Над водной гладью качается телевышка – Джеймс ничего не слышит.

Джеймс никогда в воде не отыщет потерянного конверта.

Шторм налетит с ветром,

подхватит Джеймса и в сторону Африки унесёт.

Возможно, тогда Джеймс будет спасён.

Максим Ушаков

родился в 1997 году в Челябинске. Писать стихи начал в 16 лет. Окончил Южно-Уральский государственный медицинский университет. В настоящее время живёт в Санкт-Петербурге, учится в НИИ травматологии и ортопедии.

«Одна раковая больная…»

Одна раковая больная.

Два оперённых глаза

Три ночи

Четыре протяжные ноты

Пять зубов выбил тебе сыночек

Шесть лет боль в животе становится хуже

Семь волос каждый день вынимаешь ладонью

Восемь минут ты не дышала, пока молодой врач интубировал тебе горло

Девять – номер городской больницы, где тебе суждено умереть

Восемь миллилитров в час допамин на инфузамате

Семь раз в сутки тебе дают трамадол

Шесть человек в хиркостюмах тебя не любят

Пять палат в отделении реанимации

Четыре часа до рассвета

Три часа тебе остаётся прожить

Два часа тебе остаётся

Один час тебе.

Одна.

О!

Считалка для миллениалов

А в двухтысячном году

Я бесследно пропаду!

И напишут на могиле:

Жил, как все когда-то жили.

Год две тысячи один:

Не дотянем до седин.

И начертано на камне:

Это жизни умиранье.

Год две тысячи второй:

Похороним под горой.

И напишут на стене:

Этот год погиб в Чечне.

До две тысячи седьмого

Будет вовсе не хреново.

И напишут на оградах:

Хоронить не надо.

А в две тысячи восьмом

Снова все опять умрём.

И на крышке вбито:

Хоронить в открытом.

Год две тысячи девятый,

Статистически приятный:

Тридцать случаев из ста –

Зарыли вовсе без креста.

Вихрем годы пронеслись,

Счёт идёт, пока есть жизнь,

Кто кричит, кто стонет.

Жизнь – она не тонет.

Год три тысячи шестой

Чиркнул спичкой холостой.

Пусть пылит эпоха:

Будет всё неплохо!

«Лето господне…»

Лето господне

Кормит меня с руки.

Если обрящешь,

То не перестанешь верить,

Что жизнь – это танец

На берегу реки,

Берущий движения

У берегов постели.

Буйная милость

Зазеленила взгляд

С начала которого

Всё – начало.

И если хоть раз проснёшься,

То не вернёшь назад

Спросонья взорванного

На том берегу запала.

Задремлешь – видишь:

Отцовская тень плеча

И мамина юность

Уходят в джунгли,

Совсем уходят.

Лето Господне

Содержит в себе печаль

И что-то шепчет

На сумрачном

Небосводе.

Миниатюра в метро

Десять тысяч шнурков

В одночасье застряли

В прорезях эскалатора.

Предчувствие, осознание испуга.

Поздно: хрустко ломаются

Лодыжки, колени.

Всех перемалывает сочная мешанина,

Обеспокоенно лопаются черепушки,

Конвульсии кадыков и агональные сжимания сфинктеров.

Крах на конвейере.

Кто-то пытается выбраться,

Снять башмаки.

Акульи челюсти эскалатора

Вгрызаются в лопатки проходимца,

Тащат в фарш.

Это случилось на Чкаловской.

Один свидетель.

Выжил только