Завтра я иду убивать. Воспоминания мальчика-солдата - Ишмаэль Бих

Дойдя до места захоронения, я с трудом поднимаю труп. Такое впечатление, что он сопротивляется. Из последних сил тащу его на руках, подыскивая подходящее место для захоронения. Тут появляется боль. Она пронизывает каждую клеточку от самых ступней, поднимается вверх по позвоночнику, так что невозможно и шагу ступить. Я падаю на землю в обнимку с мертвецом. На простыне проступают багровые пятна. Устроив тело на земле, я начинаю медленно разматывать саван снизу. От ног до шеи вся плоть изрешечена пулями. Одна пробила кадык, так что в горле зияет дыра. Я приподнимаю кусок ткани, закрывающий лицо… И узнаю в нем себя самого.

Я очнулся в холодном поту на прохладном деревянном полу, на который упал некоторое время назад. Надо включить свет – это поможет быстрее вырваться из ледяных щупалец кошмарного видения. И тут – пронизывающая боль в позвоночнике. Ощупываю одну из стен комнаты – это неоштукатуренный кирпич, стильный элемент дизайна.

Прислушиваюсь к звукам рэпа, которые доносятся из проезжающей мимо дома машины. Встряхиваюсь, пытаюсь подумать о новой жизни, которая открывается передо мной сейчас. Я уже месяц в Нью-Йорке, но мое сознание по-прежнему рвется туда, через океан, в покинутую мною Сьерра-Леоне. Я снова и снова вижу себя шагающим с автоматом Калашникова через кофейную плантацию в составе небольшого отряда. В нем в основном мальчишки и всего несколько взрослых. Мы движемся к ближайшему городку, чтобы захватить там одежду и продовольствие. На окраине плантации наш отряд тогда неожиданно наткнулся на другую вооруженную группу, пересекавшую футбольное поле – оно примыкало к деревне, от которой остались лишь руины. Мы открыли огонь и палили без остановки, пока не перебили всех до единого «конкурентов». Потом мы деловито обыскали мертвецов, забрали боеприпасы и провизию. Что-то съели тут же, рядом с трупами, хотя из их ран хлестали реки крови. В ту группу входили такие же юнцы, как и мы, но нас это мало беспокоило.

Я поднялся с пола, смочил холодной водой полотенце и повязал его на голову. Заснуть было страшно, но и бодрствовать не легче – постоянно накатывали тяжкие воспоминания. Ах, если бы можно выкинуть из головы всю эту грязь, навсегда отделаться от нее. Хотя, конечно, я понимаю, что этот опыт составляет неотъемлемую часть моей жизни. Он сформировал меня как личность. В ту ночь я совсем не спал, ждал рассвета, чтобы можно было полностью погрузиться в новые заботы. Нужно попробовать снова стать счастливым, ведь когда был ребенком, я знал, что такое счастье. Способность радоваться жизни сохранилась где-то в глубине моей натуры, несмотря на то, что я пережил страшные минуты, когда смерть казалась высшим благом. В те дни в Америке я, кажется, существовал одновременно в трех мирах: в реальности, мире снов и мире воспоминаний.

Мы провели в Маттру Джонге больше времени, чем думали. О наших близких по-прежнему не было никаких вестей. Оставалось лишь надеяться, что им удалось спастись. Было непонятно, чего еще можно ждать.

Ходили слухи, что боевики обосновались в Сумбуйе, городке примерно в сорока километрах к северо-востоку от Маттру Джонга. Вскоре эту информацию подтвердили очевидцы. Люди, которых бандиты пощадили во время сумбуйской резни, приносили листовки и рассказывали о произошедшем. В воззваниях бесхитростно сообщалось, что скоро повстанцы придут и сюда и хотят встретить теплый прием населения. Они, оказывается, сражаются за нас! Один из вестников, молодой человек, показал выжженные на его теле горячим штыком буквы «ОРФ» – Объединенный революционный фронт. Помимо этого, пламенные борцы за свободу отрезали ему все пальцы, кроме больших. Они это называли «единственная любовь». Дело в том, что до войны люди иногда показывали друг другу поднятый большой палец, как бы признаваясь: «Ты моя единственная любовь». Жест сначала вошел в обиход поклонников регги, а потом распространился в народе.

Выслушав сообщение, принесенное искалеченным посланцем, обитатели Маттру Джонга ужаснулись. Большинство ушло в лес в ту же ночь. Но родители Халилу, у которого мы жили, попросили нас задержаться немного и помочь им унести часть вещей, в том случае, если через несколько дней ситуация ухудшится и придется уходить надолго.

В ту ночь я впервые осознал, что именно присутствие людей, телесное и духовное, вдыхает жизнь в любое поселение. Когда почти все покинули Маттру Джонг, он стал каким-то жутковатым: улицы казались мрачнее и страшнее, ночи темнее. Вокруг висела звенящая, тревожная тишина, сводившая меня с ума. Если раньше перед закатом пели птицы и стрекотали цикады, то теперь их не было слышно. Сумерки сгущались быстро, будто тьма падала на дома. Луна не показывалась, воздух был неподвижен. Создавалось впечатление, что сама природа замерла в ожидании чего-то страшного.

После того как большая часть населения на неделю укрылась в лесу, в Маттру Джонг явилось еще несколько вестников, что заставило почти всех оставшихся горожан тоже на некоторое время уйти. Но в назначенный день повстанцы не явились, и люди постепенно стали возвращаться. Когда жизнь вошла в привычное русло, мы получили новую «депешу» от боевиков. На этот раз ее принес известный католический епископ, который во время своих миссионерских странствий столкнулся с вооруженными бандитами. Его не пытали, только угрожали: пообещали, что, если он не донесет весть до Маттру Джонга, они его из-под земли достанут. Поговорив с епископом, люди опять побежали в лес. А нас снова оставили в городе, но на этот раз не для того, чтобы постепенно переносить вещи семейства Халилу: мы уже все спрятали в укромном месте. Нам нужно было следить за домом, а также докупить кое-какие продукты – соль, перец, рис, рыбу, а потом отнести в убежище, где находились родственники нашего друга.

Город пустовал еще десять дней, но повстанцы снова не пришли. Что оставалось думать? Что они и не придут. Маттру Джонг опять ожил. Открылись школы, люди вернулись к привычным занятиям. Миновало еще пять дней. Все было мирно, и даже солдаты правительственных войск расслабились и перевели дух.

Иногда вечерами я в одиночестве отправлялся на прогулку по соседним кварталам. Я видел, как женщины готовят ужин, и это мне напоминало то, как мама возилась на кухне. Вообще, мальчиков к плите не подпускали, но для меня делалось исключение. Мать говорила: «Ты должен научиться готовить, это тебе понадобится, когда ты будешь жить, как палампо (холостяк). – Тут она поворачивалась ко мне и давала попробовать кусочек сушеной рыбы, а затем продолжала: – Но не оставайся одиноким навсегда. Я хочу внуков».

Вот что вспоминалось мне, когда я бродил по узким, посыпанным щебенкой дорожкам городской окраины.

Когда повстанцы наконец явились в город, я готовил обед. Рис уже сварился, а суп из окры[8] закипал на плите. И тут раздался один-единственный выстрел, который эхом разнесся по всему городу. Джуниор, Таллои, Калоко, Гибрилла и Халилу, находившиеся в доме, тут же выбежали на улицу.