Четыре Любови - Григорий Ряжский

– Когда? – удивленно спрашивала девочка. – Ты в прошлый раз тоже говорил, что украл, а он не украдывал.

– Он ее давно украл, когда тебя еще на свете не было, когда он вождем еще работал, – отвечал Генька, завершая очередной рисунок. – И меня тогда тоже еще не было…

– Ну все! – Молодые супруги выскочили из дверей ЗАГСа и сели в машину. – Едем праздновать! У нас сегодня ребрышки с «Цинандали». – Лева развернулся и ущипнул Любу Маленькую между ребер. Девочка восторженно завизжала. – А у нас еще один праздник сегодня, между прочим, – уточнил Лева. Люба вопросительно посмотрела на мужа. – Сегодня в Горьковском МХАТе последний раз «Рассветы» играют. Вообще последний. Все!

– Ты хочешь сказать…

– Я хочу сказать, что пора жить по средствам. Кончилась халява с переправой через Ладогу. Сами себя кормить начинаем.

– Лично я давно уже начал, – отреагировал Геник. – Как себя помню, начал…

– А нам привыкать еще придется, – улыбнулась Люба. – Помнишь, что твоя мать говорила: «Если женишься на этой, с ребенком, – она опасливо посмотрела на дочку, прикрыла рот рукой и, прижав смех, добавила: – …лишу наследства». Она какое наследство в виду имела?

– Ты зря смеешься, между прочим, – весело подхватил тему Лева, продолжая вести машину. – Как мы с дачей закончили, в шестьдесят третьем, она только на жизнь отделять стала, а все остальное в камни вкладывала, в бриллианты. С шестьдесят третьего года по сегодняшний спектакль, значит. Двадцать два года. Не верила властям совершенно. И сейчас никому не верит.

– Вот Дурново-то! – промычал Генька. – Натуральное Дурново! А красивые камни-то хоть?

– Не знаю, – ответил Лева. – Никто их сроду не видел. Мне отец перед смертью рассказал, зря, говорит, она это все затеяла, никому, говорит, это не нужно.

– Вот-вот… – задумчиво протянул Генрих. – Кому – щи жидкие, а кому – брильянты мелкие…

Невестку, а в особенности дочку ее, Любу Маленькую, Любовь Львовна незалюбила с первого дня, но квартира была огромная, только незанятых комнат было три, и не пустить молодую семью было глупо. Кроме того, Любовь Львовна представить себе не могла и в страшном сне, что Левушка может сгинуть куда-то в Бирюлево-Товарное и для любви самозабвенной, так же как и для помыкания, не останется ей ни одного живого объекта. Кроме Мурзилки. Но это – только для взаимности и любви…

– Слишком Люб много получается в одном месте, – недовольно отчитывала она сына. – Любовей этих… – Эта твоя… с дочерью чужой – две… И та Любаша, которая была, первая твоя, размазня, – считай, трех перебрал. И никакого толку от них от всех. Что им тут всем, медом намазано?

– Ты, мам, себя еще не посчитала, – улыбнулся Лева. – Всего четыре получается. Вернее, четыре с минусом.

– Это ты меня в минусы назначил? – мать не была настроена на шутку. – Ты меня вообще с ними не складывай. Я от них всегда отдельно буду, понятно? Я – Дурново! Любовь Львовна! Я тебе – мать!

– Нет, мам, минус – это Любаша. – Лева обычно не позволял себе быть втянутым в мамины скандалы. – Но я хочу ее с Любой познакомить, чтоб восстановить комплект. А потом мы ее замуж еще пристроим. За Геника.

– Это что еще за Геник? – с неподдельным интересом Любовь Львовна уставилась на сына. – Это фамилия или имя такое идиотское?

– Это хороший человек, мам. То пьющий, то нет. Но талантливый. Любин муж бывший, художник. При Любашкиной глупости и жертвенности – то, что им обоим нужно. Она его еще и спиртом из кабинета химии снабжать будет. За школьный счет.

– Идиотизм какой-то! – злобно отреагировала мать. – Еще чего не хватало! Просто идиотизм натуральный! Любашу – за алкоголика! Никакая она не глупая, просто… – она бешено повертела глазными яблоками в поисках подходящего обозначения бывшей невестки. – Просто какая-то разобранная была, как тургеневская барышня.

– Тогда почему же не заладилось у вас? – спросил Лева. – С первого дня не заладилось. Может, и у нас тогда бы брак не развалился.

– Потому что никто в семье Дурново пробирки мыть не должен, – гордо подняв голову, ответила Любовь Львовна. – Даже в собственном институте.

Лева вздохнул:

– Она, мам, сейчас не пробирки моет, а химию преподает в школе. И не замужем.

– Ну вот и пусть преподает, – оборвала дискуссию мать. – А не за алкоголика замуж собирается.

Почему такое предложение сына с ее точки зрения выглядело идиотизмом, она объяснить, наверное, не смогла бы. Да и потребности никогда в этом не имела. Просто импульсы, моментально зарождавшиеся в неравнодушном материнском организме, распространялись, судя по всему, со скоростью, значительно опережающей самую стремительную скорость на свете – скорость мысли.

Жизнь в одном пространстве с молодыми тем не менее началась на редкость непредсказуемо: тихо и мирно. Девочку свекровь игнорировала, а Люба, к ее великому огорчению, никак не давала ей повода для жизненно необходимых пульсаций, бравших начало в височных долях головы.

«Расчетливая… – подумала она как-то про невестку не без доли уважения, – и, машинально прибавив к ней для парности Маленькую Любу, передумала мысль, внеся нужное уточнение: – К наследству подбираются. Нужно переложить камни подальше…»

Если бы тогда, за пять минут до рождения дочери, кто-нибудь спросил двадцатипятилетнюю Любу, недавнюю выпускницу истфака МГУ, молодого искусствоведа, почему она, несмотря на последнюю, самую мучительную родовую схватку, решила в столь неответственный для такого дела момент назвать своего ребенка Любой, она вряд ли смогла бы вразумительно ответить. Имя, в точности повторяющее ее собственное, просто возникло само собой, вывернувшись откуда-то изнутри, из-под ложечки, прижимавшей его до поры до времени там, в неясном и тревожном пространстве между животом и головой.

Девочка получилась маленькой, меньше, как ей показалось, чем того требовала будущая жизнь, но в то же время – очень славной, с миниатюрными пальчиками на руках и ногах, пухлой складчатой попкой и неожиданно длинными черными волосами на маленькой кричащей головке.

– Есть! – радостно выкрикнул молодой врач-акушер, после того как снова нажал локтем на верх Любиного живота. Показалась головка, и стало ясно, что кесарить теперь не придется. Он принял на руки первенца, благополучно завершившего выход в человечество, и с восторгом неопытного специалиста, неожиданно для себя самого сделавшего работу хорошо, поднес ребенка совсем близко к ней: – Девочка у вас, мамочка!

Настолько близко поднес, что лица Любочкиного Люба рассмотреть хорошо не смогла, но зато успела почувствовать, как остатки боли в момент откатили, отхлынули, как внутри у нее стало просторно и непривычно пусто, не там, где ныло и тревожило, а ниже, за брюшиной, в самой сердцевине прошлой боли. В том месте же, где была «под-ложечка», где Любочка придумалась и получилась – сначала сама, а потом уже и это имя – стало, наоборот, тепло и нежно, будто кто-то разминал и поглаживал, не объясняя, для чего это делается. Любочка тем временем растянула рот в широкой безмолвной улыбке и снова прорезалась таким криком, что у Любы на миг остановилось сердце, и она в страхе посмотрела на врача. Тот подмигнул молодой матери и весело отреагировал: