Журавль в клетке - Наталия Терентьева

Так что же сейчас моя интуиция внезапно ослепла, оглохла и онемела, почему я ввязываюсь в эту безвыигрышную лотерею, где разыгрывается не только моя, но и Машина жизнь? Семь заповедей, секс… – бред какой-то. Я и – Соломатько! Да скажи мне это кто еще два месяца назад, я бы…

Я призадумалась. А что – «я бы»? В том-то и дело, что не знаю. И два месяца назад, и два года назад, я бы, наверно, так же трусливо и упрямо ходила кругами вокруг да около, не говоря ни «да», ни «нет» самой себе. Значит ли это, что я… Так, хватит. Я решила в кои-то веки раз действовать решительно.

Я зашла на веранду, выпила холодной воды и, уже повернувшись, чтобы снова уйти, увидела, как Маша, наблюдавшая за мной, опустила голову, ничего не говоря.

– Маша?

Она подняла глаза и посмотрела на меня совершенно горестным взглядом – ужасным, невозможным для моей дочки, у которой есть всё, все поводы радоваться жизни и гордиться собой.

. – Ты что, Машуня? – Я подошла к ней и присела рядом на корточки.

Маша отвернулась. Я вздохнула, встала и… ушла. Я – великолепная, распрекрасная мать, любящая до затмения разума Машу, – встала и ушла!

«Сейчас… сейчас вот только скажу ему, скажу… И тут же вернусь… И выясню, что с Машей, почему у нее такие глаза… Сейчас…», – трусливо думала я, торопясь к Соломатьку.

– Скажи мне, Соломатько, как можно любить то, что любить нельзя? – спросила я сразу, заходя в комнату и оставив дверь чуть приоткрытой.

– Ты это о ком? – сразу подобрался он.

– Ни о ком и ни о чем. Так. Теоретически…

– А-а-а… – снова поскучнел Соломатько. – Ну тогда замени первое «любить» на «хотеть» и успокойся. Получи обычный закон: «хочу того, чего нельзя». Закон Эдемской яблоньки. Еще ваша дальняя родственница подкузьмила, как известно, всему человечеству, следуя этому закону.

Он помолчал, почесался, поглядывая на меня, и затем продолжил, добавив в голос проникновенных НОТОК:

– Егоровна, а вообще я тебе отвечу. Если ты мне алаверды обещаешь тоже ответить на один вопрос. Идет?

– Валяй, – неохотно согласилась я, потому что у меня уже почти весь запал прошел. Все равно он перехватил инициативу, как обычно.

– Вот скажи мне, Егоровна, – начал Соломатько, поудобнее разваливаясь на полу, на толстом палевом ковре и подтыкая подушечку себе под бочок, – так что же такое случилось четырнадцать лет назад, что ты в одночасье прекратила со мной общаться? И знать меня больше не хотела, а? И Машу от меня категорически упрятала? Р-раз – и все… Что, кто случился тогда у тебя?

Я вздохнула. Надо же…

– Я тебе недавно написала такое важное, Игорь…

Соломатько удивленно вскинул на меня глаза, а я продолжила, хотя и не была уверена, что он способен понять то, что я скажу:

– То, что ты в карман спрятал… Ты можешь юродствовать сколько угодно, но на свете действительно есть слова, имеющие силу поступков. Ты сказал мне как-то, что не надо было Маше рождаться на свет, и повернул время вспять. Я в тот момент зачеркнула тебя не только для будущего, но и для прошлого. Не понимаешь?

Он молчал, грустно рисуя на ковре какой-то щепочкой солнышко. Я пригляделась и на всякий случай выдернула у него из рук опасный предмет. Соломатько иронически улыбнулся, потом сказал:

– Ладно. Красиво, но не жизнеспособно. А что ты там спрашивала? Я подзабыл что-то. Давай теперь алаверды.

– Давай. Поцелуй меня.

– Что? – Он чуть приподнялся на локте.

– Поцелуй меня, – повторила я.

Соломатько вздохнул, встал, чуть дурачась, на всякий случай, чтобы не выглядеть дураком, вытер губы, провел руками по бокам и только потом потянулся ко мне. У меня застучало в висках, потому что это был тот же самый, ничуть, ни в одном жесте не изменившийся Игорь Соломатько. И сейчас я просто смотрела на него, а не трепетала, как юная дева. И то, что мне утром показалось, мне просто показалось. Я отступила на шаг и кивнула:

– Хорошо, молодец.

– В каком смысле? – чуть напрягся Соломатько. Он все еще стоял с вытянутой вперед шеей, но руки опустил.

– В смысле – спасибо, ответил. Мне надо было понять, куда еще ты сегодня меня поцелуешь, в случае чего.

Он тут же отступил, осознав, что попался, и очень независимо улыбнулся, а я продолжила:

– В руку – это одно, в ногу – другое, согласись. Или, например, в губы, или в щеку, в шею, в лоб.

– В зад… – аккуратно подсказал Соломатько, усаживаясь в кресло.

– В зад, – охотно согласилась я.

– Можно я скажу еще остроумней? Я засмеялась:

– Нет.

Я уже поняла, что так ничего ему и не скажу, буду ходить вокруг да около. Не скажу, потому что не знаю, что сказать. Веселиться с Соломатьком мне мешали Машины глаза. Вдруг я почувствовала себя нехорошо. Маша сидит там где-то одна, грустит, а я здесь…

Я развернулась и так же стремительно, как вошла, двинулась из комнаты. Когда я уже закрывала дверь, вернее, тяжелая дверь сама плавно закрывалась за мной, как будто подгоняя меня, Соломатько подошел к выходу и придержал ее.

– Ты водишь машину так же?

– Как? – главное, заинтересованно не останавливаться. Мне надо к Маше, напомнила я сама себе.

– Ты сигналы хотя бы какие подавала – на разворот… А то стояла, стояла, по обычной своей манере – столбом посреди комнаты… Я уже стал привыкать, кстати, к тебе – хорошее украшение интерьера. И вдруг – как рванула с места!

– Мне срочно надо… Извини.

– А… – Он понимающе улыбнулся и подмигнул. – Понимаю, понимаю… Беги, а то беда будет…

Я прошла несколько шагов по коридору и остановилась. Потом вернулась к нему. Подошла и неожиданно для самой себя взяла его обеими руками чуть выше локтей:

– Знаешь, когда Машка была маленькой, еще до школы, у нее волосы надо лбом, как у тебя вот… – я провела рукой по упрямо торчащему из идеально постриженных коротких волос небольшому хохолку надо лбом у Соломатька, – никак не причесывались… ни в челку, ни под заколки… А ты этого так никогда и не увидел. Ты очень многого не узнал и не увидел, Игорь…

Он молчал. А я провела рукой по его щеке, по плечу, по груди… Все такое родное… И такое чужое.

– Я пойду к Маше. Кажется, мы скоро тебя отпустим, – на ходу сказала я.

– Вопрос – отпущу ли вас я! – засмеялся Соломатько.

Но мне показалось, что ему было совсем невесело в этот момент.

– Вот скажи мне: приятно быть знаменитой, а, Егоровна? – ни с того ни с сего спросил он утром следующего дня, уютно, по-домашнему прихлебывая кофе со сливками и бисквитным печеньем.