Журавль в клетке - Наталия Терентьева

Но оппонент вовсе не горел желанием дружелюбно и аргументированно спорить со мной, а потом, разумеется, согласиться с моей правотой. А тогда какой же это оппонент? Это самый настоящий враг, который решил уничтожить мою правду за один день и заодно перевернуть все в Машиной голове.

* * *

За обедом враг, не дожидаясь, пока Маша усядется за стол, схватил куриную ножку, жадно рванул зубами большой кусок мяса, быстро прожевал, удовлетворенно проглотил и начал активное наступление – на безусловную правду моей жизни и на безусловно только мою дочку Машу.

– Курочка отличная, м-м-м… какая корочка поджаристая… Классно ты все-таки придумала, Егоровна, с этим похищением! Может, сделаем его традицией – раз в год… или нет – раз в месяц? Ой, а какая подливочка… Садись скорей, дочка моя Маша, и ответь мне: а вот помнишь ли ты, как я тебя трехмесячную к врачу возил? Или как мыл в ванночке, а ты уснула? Я тогда чуть не умер от избытка чувств… И помнишь ли ты, как я мамаше твоей, Светлане Егоровне… (онемевшая Маша даже не стала его поправлять) икорку черную большими баночками возил, когда она тебя кормила грудью и анемией при этом страдала? Бледно-зеленая ходила и все по стеночке норовила сползти… Или как я мамаше твоей, все той же Светлане Егоровне, денежки на пропитание и на баловство там разное все не знал, куда и как подсунуть, чтобы она обратно мне их не совала? А, Машенька? Помнишь такие истории из своего раннего детства?

– Он врет, – сказала я.

– Она врет, – сказал Соломатько вслед за мной.

– Ну, то есть… – Я запнулась.

– Я-то честный и бесхитростный… – начал было Соломатько.

Маша перевела взгляд с меня на него и обратно и покачала головой. Но ничего не сказала. И Соломатько примолк. Я от растерянности стала собирать на столе какие-то крошки. Соломатько принял Машино согласие за единодушие с ним и заявил:

– Хорош суетиться, Егоровна.

Маша пододвинулась поближе ко мне и сказала:

– Я поняла. Да, я этого не знала. Слышу сейчас в первый раз. Да, мама мне этого не рассказывала. Ты, Соломатько, молодец. Ты помогал маме, когда ей было трудно со мной, грудной. Когда она была бледно-зеленая и слабая после родов. И носила до лифта громадную коляску по лестнице, два пролета вверх и вниз, два раза в день. А ты давал деньги, чтобы ей не так обидно было, что тебя нет рядом. Чтобы она могла купить мне погремушку, а себе – яблок. И что дальше?

Соломатько открыл рот, чтобы что-то сказать, и запнулся.

– Ну… не зови меня хотя бы Соломатькой.

– Не Соломатькой, а Соломатьком, – машинально поправила я.

– А вот ты, моя милая, раз голос подала, объясни-ка мне при дочери, какого рожна ты потом от денег наотрез отказалась и еще столько лет врала Маше, что это я, оказывается, ей не помогаю. Возьми вот и скажи сейчас.

Я отвернулась. Меня больше взволновала Машина реакция. Даже, пожалуй, напугала… Да, я действительно пропустила момент, когда Маша перестала быть маленькой девочкой. И рассказать ей все стоило гораздо раньше, а не ждать непонятно чего и трусить. И сейчас придется отвечать, прежде всего потому, что ответа ждет Маша.

– Я брала деньги до того момента, пока надеялась еще на какие-то нормальные, не знаю какие, но не патологические отношения. И целый год мучилась, кстати, от своей мелкобуржуазности, что не могу отказаться от денег, боюсь нищеты, своей несостоятельности… – Я замолчала, потому что заметила, что он вовсе не слушает мой неубедительный лепет, а смотрит на Машу.

Маша тоже заметила его взгляд:

– Что?

– Скажи мне, моя красивая дочка, где ты научилась так драться?

Машка фыркнула:

– Мама тоже так часто общается – в своем измерении. Кивает, смотрит на меня, а думает о своем… – Маша перехватила мой взгляд и чмокнула меня в воздухе. – А драться… на факультативе СОБЖ научилась.

– ОБЖ знаю, вроде военной подготовки в школе, мои спиногрызы всегда ее прогуливают, будущие альтернативщики… А вот про такое что-то не слыхал.

– Правильно, – кивнула Маша. – Потому что это самооборона будущих женщин.

– Будущая женщина… – улыбнулся Соломатько и потянулся рукой к Машиной голове. – Можно я тебя хоть раз поцелую?

Я замерла.

– Нельзя, – покачала головой Маша и убрала его руку.

Соломатько шумно выдохнул и обеспокоенно повернулся ко мне:

– Слушай, Егоровна, а ты небось Машеньку в ясли сдала, когда мне от ворот поворот навинтила и шарахнулась работу искать? Или… – он понизил голос, – женишков? Кого мы искали, а?

Он посмотрел на Машу и закрыл голову руками, хотя она не сделала ни шага в его сторону. Он и сейчас играл. Как и в молодости – даже если он сам начинал серьезный разговор, он никак не мог его поддерживать, перегорал после третьей фразы. Я вдруг поняла, что если сейчас не прекращу этот бесконечный КВН, то стукну чем-нибудь его, наглого и, похоже, ничем не прошибаемого.

Я еще должна оправдываться… Я – перед ним! Оправдываться за годы своего одиночества! Да, иногда мне действительно казалось – мне очень не хватает кого-то рядом, кого-то, пусть не очень удачливого, не самого умного и ответственного, но того, у кого просто есть вторая пара рук и ног, кто может, не принося больше никакой пользы, дотащить тяжелые сумки, подтолкнуть заглохнувшую в лесу машину, подставлять вместе с тобой тазы под протекающую на даче крышу и быть дома, ничего не делать, просто быть, когда внезапно заболевает ребенок, а тебе надо идти на работу и сидеть там до ночи…

Маша каким-то образом почувствовала мою растерянность и ответила за меня, сухо и четко:

– Мама сначала работала дома. А я сидела на диване и играла. У нас… – Маша сделала изящную паузу, совсем в духе папиного «мы», и улыбнулась ему. – У нас есть куча таких фотографий: я маленькая с телефоном, с магнитофоном, с феном, со старой пишущей машинкой, со сломанной мышкой от компьютера…

– С фе-еном и со сломанной мышкой? У тебя что, игрушек не было? Девочка моя…– гнул свою линию заботливый Соломатько.

– Пойду-ка я заварю чай, источник бодрости, – ответила опять совершенно по его правилам разговора моя дочка Маша и потянула меня за рукав. – Идешь?

Я молча встала и, не глядя на Соломатька, поспешила за решительной Машей.

У Маши было огромное преимущество перед нами. Она еще ничего не знала о жизни. Ничего вообще.

* * *

Никак не комментируя только что состоявшийся разговор, Маша заварила чай и посмотрела на меня:

– Отнеси, ладно? Я не могу больше с ним разговаривать.

Соломатько же был по-прежнему активно настроен выяснять то, что, наверно, выяснить теперь уже просто невозможно. Я поставила перед ним чашку и поспешила к выходу.