Образ Беатриче - Чарльз Уолтер Уильямс

придумывать красивые слова, описывающие предмет любви, нужна молитва. Молитвы важнее стихов. Назначение чувственности не в том, чтобы задерживать нас на пути, а в том, чтобы исследовать встреченную нами красоту.

Быть может, для нее настали сроки,

И мне пора с земли уйти покорно...[124]

Нет, еще не сейчас. Скорее вспоминается Блейк: «любая доброта по отношению к другим — это маленькая смерть»[125]. «Что это? Долгом пренебречь своим? // Медлительные души, будет поздно!» Все те, кто ожидает здесь, не трудились молиться сами, теперь они страстно жаждут, что за них это сделают другие, без этого им не подняться выше. Это их главное и единственное желание. Но вот будут ли на земле молиться за них?

Данте в некотором недоумении обращается к Вергилию:

Я помню, светоч мой,

Ты отрицал в стихе, тобою спетом,

Что суд небес смягчается мольбой;

А эти люди просят лишь об этом.

Иль их надежда тщетна, или мне

Твои слова не озарились светом?

(Чистилище, VI, 28–33)

Вергилий отвечает, что его предположение о небесах не изменилось, потому что все так и есть.

Он отвечал: «Они ясны вполне,

И этих душ надежда не напрасна,

Когда мы трезво поглядим извне.

Вершина правосудия согласна,

Чтоб огнь любви мог уничтожить вмиг

Долг, ими здесь платимый повсечастно.

А там, где стих мой у меня возник,

Молитва не служила искупленьем,

И звук ее небес бы не достиг[126].

Но не смущайся тягостным сомненьем:

Спроси у той, которая прольет

Свет между истиной и разуменьем.

Ты понял ли, не знаю: речь идет

О Беатриче. Там, на выси горной,

Она с улыбкой, радостная, ждет».

И я: «Идем же поступью проворной...»

(Чистилище, VI, 34–49)

Истина существует, и интеллект способен ее постичь, но не сейчас и не здесь. Не стих Вергилия сможет помочь Данте добраться до истины, а опыт. Радостная Беатриче на собственном опыте пережила истину во всех отношениях. Слова Вергилия звучат своеобразной эпиграммой для «Новой жизни» и «Пира». Данте хорошо помнит Беатриче времен флорентийской жизни. Он заинтригован словами наставника и потому торопит его, чтобы быстрее понять, как Беатриче обрела небесную мудрость. Но опыт мог прийти к ней многими путями: в том заслуга и стихов Вергилия, и воздействие родного города, и Природы в понимании Вордсворта (именно он говорил о «чувственном интеллекте» — ключе к пониманию сущности Беатриче), и общением со многими другими мужчинами и женщинами. Теперь она соединила в себе все это множество, оставаясь единым Образом (и потому, говоря о себе, использует множественное число[127]). Перечисленные образы соединились в очищенной душе, открывая свою истинную совершенную реальность, и теперь говорят поэту: «Взгляни смелей! Да, да, я — Беатриче».

Словно по контрасту с единством молитвы и образов, далее следует одно из прекрасных суждений Данте об Италии и ее городах-государствах:

Италия, раба, скорбей очаг,

В великой буре судно без кормила,

Не госпожа народов, а кабак!

Это место удовлетворения низменных потребностей, извращенных удовольствий без единого намека на любовь. «Твои живые, и они грызутся, // Одной стеной и рвом окружены». Данте использует здесь то же слово «грызутся», что и при описании мучений Уголино. Всё, происходящее в Италии, несовместимо с понятием Божьего замысла, потому что все ее правители забыли свою функцию. Папа и Император пренебрегают своими обязанностями; Монтекки и Капуллетти — «те в слезах, а те дрожат!». Имена, упомянутые Данте, некоторым образом меняют наш взгляд на шекспировскую пьесу, делая его более мрачным, поскольку действие пьесы происходит именно в той Италии, для которой Данте просит жалости у Бога. Рим плачет, «города Италии кишат // Тиранами», а Флоренция

Тончайшие уставы мастеря,

Ты в октябре примеришь их, бывало,

И сносишь к середине ноября.

За краткий срок ты сколько раз меняла

Законы, деньги, весь уклад и чин

И собственное тело обновляла!

Опомнившись хотя б на миг один,

Поймешь сама, что ты — как та больная,

Которая не спит среди перин,

Ворочаясь и отдыха не зная.

(Чистилище, VI, 142–151)

В этих словах не осталось и намеки на былые признания в любви к родному городу.

В Чистилище для поэтов наступает первая ночь. Четыре звезды склонились к горизонту, а вместо них на небесах сияют «три ярких света, // Зажегшие вкруг остья небосвод». В четырехкратной интерпретации они имеют четырехкратное значение; они звезды; они дамы; они добродетели (вера, надежда, милосердие) и способы существования. К ночи поэты спускаются в горную долину, где пребывают души праведных правителей или тех из них, кому доступно покаяние, кто остался верен своей функции и призванию. Зеленая долина наполнена ароматом цветов, неведомых на земле. У Джорджа Фокса[128] описано похожее видение: «Все вещи были новыми, и вся природа обрела новый запах, незнакомый и невыразимый словами». Однако именно в этой долине возникает последнее коварное адское явление. Когда заходит солнце, с небес спускаются два зеленокрылых ангела с пылающими мечами.

Они сошли из лона, где Мария, —

Сказал Сорделло, — чтобы дол стеречь,

Затем, что близко появленье змия.

(Чистилище, VIII, 37–39)[129]

При упоминании о змие Данте охватывает страх. И тут они видят его —

Там, где стена расселины разъята,

Была змея, похожая на ту,

Что Еве горький плод дала когда-то.

В цветах и травах бороздя черту,

Она порой свивалась, чтобы спину

Лизнуть, как зверь наводит красоту.

(Чистилище, VIII, 97–103)

Но ангелы, как ястребы, поднялись в воздух и «змей ускользнул», однако напомнил нам ту расщелину, через которую поэты покинули адские пределы, где царит ненависть всех ко всем. Пестреющая цветами долина вызывает ассоциации с пестрой шкурой рыси. След