Спи, милый принц - Дэвид Дикинсон

Еще один из поездов Уильяма Лита вез Пауэрскорта из Лондона на новую встречу — с Джеймсом Робинсоном, отцом одного из пяти юношей, впутавшихся в историю с принцем Эдди на борту «Британии»; адрес у него был такой: «Липы», Черч-Роуд, Дорчестер на Темзе. Поблескивавшая в окне Темза предлагала обещания мира более спокойного. Двое ехавших с ним в купе школьников в черных сюртуках, белых рубашках и черных галстуках обменивались жалобами на Цезаря и Цицерона.

— У нас осталось полчаса, чтобы справиться с двумя этими пассажами, иначе нам каюк, — сказал мальчик повыше.

На коленях их лежали раскрытые латинские словари.

— Думаю, первый кусок я одолею, — сказал мальчик пониже, — посмотри, что такое aedificavit[56], ладно? В конце предложения стоит. Наверняка какой-нибудь дурацкий глагол.

Пауэрскорт пытался привести свои недавние открытия хоть в какой-то порядок. Скандал на «Британии», это несомненно. А потом? Отослали ли Эдди потому, что он был болен? Не была ли «Вакханка» чем-то вроде плавучего госпиталя со своими врачами и пасторами? И вернуться назад они могли только после того, как Эдди вылечится? Но вылечился ли он?

Или его услали подальше, чтобы иметь время все замять? Тогда получается, что принцу Уэльскому потребовалось для сокрытия скандала два года? Два года, в течение которых одно лишь появление Эдди на людях могло все погубить? Не удивительно, что им так хотелось утаить обстоятельства смерти Эдди, сказал он себе. Не удивительно, что хотелось скрыть убийство. Они годами утаивали не одно, так другое. Теперь это должно было обратиться в их вторую натуру, едва ли не в образ жизни.

— Слава Богу, закончили, — сказал черный сюртук что повыше, когда мальчики укладывались, собираясь покинуть поезд. — И почему Цицерону непременно нужно было писать такими длинными оборотами? Наверняка же простые римляне забывали их начало, когда он, наконец, добирался до конца.

— А ты Гладстона вспомни, — ответил черный сюртук что пониже. — Не уверен, что он и сам помнит начало своей фразы, когда добирается до ее конца. Если он вообще добирается. В сущности, то же самое.

И почему, думал Пауэрскорт, глядя, как мимо окна в который раз проносятся крытые тростником коттеджи у реки, почему некто ждал тринадцать лет, прежде чем убить его? Почему не попытался сделать это раньше? Принц Уэльский предположительно тратил немалые деньги, лишь бы все было тихо, кучи и кучи денег, вероятно. Почему же все они не помалкивали, как им и было положено? Впрочем, возможно, и помалкивали.

«Липы» оказались небольшой виллой в предместье города. Она видывала и лучшие дни. Окна явно нуждались в уходе. Краска на входной двери облупилась, оставив черные пятна. Пока Пауэрскорт ждал на память ему пришли обои капитана Уильямса, обои, отстающие от стен, с белыми пятнами там, где когда-то висели картины.

Он еще раз с силой стукнул в дверь.

Открыл ее свирепый человечек лет шестидесяти. Где-то в доме лаяли псы. Старые экземпляры «Таймс» и «Иллюстрейтед Лондон ньюс» кипой лежали на столике в прихожей.

— Вы — мистер Робинсон? С добрым утром. Меня зовут Пауэрскорт.

— Убирайтесь! — ответствовал свирепый человечек. — Убирайтесь!

— Я писал вам о моем приезде. У меня в кармане лежит адресованное вам письмо от премьер-министра. — Долгий опыт научил Пауэрскорта вставлять в приоткрытую дверь ступню, крепко прижимая ее к косяку.

— Убирайтесь. Плевать мне, от кого у вас там письмо — от премьер-министра, архиепископа Кентерберийского или от Папы римского. Убирайтесь, и все!

— Наш разговор будет совершенно конфиденциальным. Никто о нем не узнает. Даю вам слово.

Человечек уже совершенно побагровел. Пауэрскорту показалось, что в уголках глаз его скапливаются слезы.

— Вы по-английски понимаете? Я сказал: убирайтесь! Пока я на вас собак не спустил.

— Прошу вас, не надо спускать на меня собак. Собак я очень люблю, — сказал Пауэрскорт в пустой надежде, что его обаяние все-таки поможет ему проникнуть в дом.

— В последний раз говорю — убирайтесь! И не приходите больше! Никогда не приходите! — теперь человечек и вправду плакал, слезы катились по его щекам.

Пауэрскорт отступил.

— Примите мои извинения за то, что расстроил вас, мистер Робинсон. Я ухожу. И не волнуйтесь, больше я не приду.

Лай собак следовал за Пауэрскортом, пока тот шел к калитке. Доносились из дома и мужские рыдания, и ласковый, успокаивающий женский голос. Миссис Робинсон утешала человечка, уже лишившегося всей его свирепости, точно ребенка. И судя по ее голосу, ей приходилось делать это и прежде.

В двух сотнях ярдов от дома располагался под тисами церковный погост. Крики птиц сменили лай собак и страдальческий плач мистера Робинсона. Свежие могилы, думал Пауэрскорт, — вот что мне следует искать. Ну, относительно свежие — год-два, не больше. Ряды старинных надгробий тянулись вдоль тропы погоста, время и непогода почти уже стерли выбитые на них имена. То там, то тут крест либо ангел надменно метили место упокоения человека побогаче.

На южном краю погоста, самом дальнем от церкви, Пауэрскорт нашел могилы времен относительно недавних.

Мэри Уильям Блант, возлюбленная супруга Томаса Бланта из Дорчестера, отошедшая 14 января 1890 года.

Эндрю Джеймс Макинтош, церковный староста прихода, возлюбленный супруг Элизабет, отец Табиты, Лэниеля, Альберта. 18 июля 1891. Да покоится он с миром.

Мод Мюриэль Смит, возлюбленная супруга Джона Смита из Дорчестера. 25 августа 1891. Ушла, но не забыта.

Питер Джеймс Купер, возлюбленный супруг Луизы, отец близнецов. 12 сентября 1891. Да узрит он Бога.

Саймон Джон Робинсон, отошедший 25 сентября 1891, возлюбленный сын Джона и Мэри Робинсон, «Вязы», Дорчестер. Господи, прости им, ибо не ведают, что творят.

Пауэрскорт опустился на колени и прочитал молитву. Он молился за Робинсонов, за всех троих, молился за все возрастающую общину мертвых, окружавших его, и просил у Бога прощения за свой утренний визит в дом Робинсонов. Молился за своих родных. Молился за Джонни Фицджеральда. Молился за леди Люси.

Господи, прости им, думал он, поднимаясь с колен, — кладбищенский садовник уважительно ждал неподалеку, когда ему можно будет заняться своей работой, — ибо не ведают, что творят. Кем были эти «они» для семьи Робинсонов? Принц Уэльский с его двором? Юноши с «Британии»? Быть может, даже явилась ему причудливая мысль: опухоли, отметившие последнюю стадию болезни, пожирая кости и мозг жертвы, — бездумные и бесчувственные орудия Господа?

Викарием здесь был, как извещала доска на церкви, его высокопреподобие Мэттью Адамс, БИ, Оксфорд, МЛ[57], Лондон, Дорчестерский приход.