Букет из Оперного театра - Ирина Лобусова

Везде была картина голода и нищеты — и так уже столько времени существовала вся Молдаванка. Тане вдруг подумалось: как же мечтала Сонька вырваться отсюда! Так же, как когда-то она сама мечтала…

И только подходя к разбитым воротам, она вдруг вспомнила, что про Володю Сосновского Сура не сказала ни единого слова. Неужели любовником Соньки был не он? Или он? Все оказалось слишком сложным. Более сложным, чем предполагалось вначале. Нахмурившись и думая о том, с чем еще ей придется столкнуться, Таня ускорила шаг, быстро удаляясь от дома Соньки Блюхер.

Она пригнулась, стараясь не задеть головой известковые наросты, которыми ощерился узкий потолок. Здесь было трудно дышать. Таня, сдерживая дыхание, с огромным трудом старалась не чувствовать этого отвратительного запаха затхлости, плесени, сырой земли, в которой острым привкусом лидировали какие-то непонятные минеральные соли, оставляя отвратительное, тошнотворное послевкусие — словно после протухших грибов. И Таня искренне удивилась: почему все так любят катакомбы?

Да, действительно: этот уникальный подземный город был опутан целой сетью легенд, самые страшные из которых были почему-то самыми любимыми. В катакомбах Таня бывала не раз. Но на нее эти узкие сырые своды из желтого камня, составлявшие подземный многоярусный лабиринт, всегда навевали какой-то непонятный, необъяснимый ужас, словно она в рукопашную схватывалась с жутким, прожорливым чудовищем. И вот теперь было точно так же.

Стараясь дышать мелкими вздохами, прикрывая ладонью рот и нос, Таня тем не менее уверенно и быстро пробиралась в глубь подземного лабиринта, следуя за своим неутомимым спутником. А спутник ее был личностью уникальной.

Маленький, шустрый, хитрый, он был похож на детскую игрушку — чертика на пружинке, который выпрыгивал из закрытой коробки. Старый, почти лысый (одна часть его странного, вытянутого черепа была голой, как яблоко, а на другой половине сохранились колючие пучки абсолютно седых волос), он хромал на левую ногу и был кривым на левый глаз. Левая половина туловища, очевидно, была травмирована в ранней юности, было похоже, что вследствие пожара.

Этого старика звали Хач. Раньше его прозвали так за кавказское происхождение (он был армянином, но армянином, рожденным в Одессе, — предки его осели в этом свободолюбивом портовом городе два поколения назад). Но потом, после травмы, все уже как-то забыли про его национальность. А прозвище Хач так прикрепилось к нему, что иначе никто уже его и не называл. Старик стал живым духом Одессы, ее памятью, которая, проникая в сердца людей, вечно заставляет вспоминать жизнелюбивый, свободный одесский дух. Старый контрабандист, пират, портовый мошенник, он был солью этой земли, где авантюризм переплетался с творчеством так тесно, что никто не мог уже отличить одно от другого.

Узнав от сестры Сони про подземный проход, Таня принялась искать человека, который провел бы ее по катакомбам от Косвенной улицы до Николаевского бульвара, к дворцу, где проходил тот злосчастный губернаторский бал…

Однако желающих не находилось. Таня кинула клич среди своих людей по всей Молдаванке, предлагая проводнику хорошие деньги. Сначала ее направили к двум старым биндюжникам, таскавшим грузы на железнодорожном переезде возле Балковской ямы. Но один был пьян настолько, что с ним вообще нельзя было говорить, и было понятно, что пьян он будет не одну неделю. Другой же, узнав, что от него требуется, отказался наотрез.

— Гиблое дело, дамочка, — смачно сплюнул биндюжник табачную жвачку, стараясь не запачкать нарядное платье Тани желтой слюной. — Вырванные годы — оно мне надо? Это как намотать уши на яйца! Кто пойдет за тропу мертвецов, далеко не уйдет — за ноги обломятся. Никто да туда за здесь не доходил через тропу мертвецов.

— Что за тропа мертвецов? — опешила Таня.

— А так за раньше балакали — не слыхала? Так вот, дамочка, кому надо было поставить на ножи дохлого швицера да расчистить через его задницу место для своей, тот велел швицеру идти к бульвару с Молдаванки на тропу мертвецов. Назначал встречу вроде как на околице бульвара — мол, за всегда будет там ждать. А по дороге либо сам делал засаду, либо нанимал фраера с уже замурзанным по глотку ножом — и тот по дороге выпускал дохлому швицеру кишки. А затем затаскивал тело куда подальше либо замуровывал камнями задохлика — и всего делов. Многие шли по такой тропе — не возвращались. И сейчас старые люди об этом говорят. Старики — они память. Их хранить надо. Да кто их слушает? И сейчас, за наши дни, кое-кто хотел снова так — пройти по тропке, разведать. Но ход от Молдаванки к морю — он долгий, тут тонкие части знать надо. Пошли — и не вернулись. И всего делов. И я не пойду. На тропе мертвецов — там духи хороводят. — От долгой речи старик закашлялся и снова взялся жевать свою жвачку.

— Это как? — нахмурилась Таня.

— А вот так! Разве ты не слышала за то, что в катакомбах бродят неприкаянные души? Души тех, кого там убили, или тех, кто не вернулся назад. Вот они назло и хороводят. Как завидят живого, начинают морочить голову, шоб свернул за неверный ход. Тот и заблудится. А дороги назад нету. Так и присоединится к тем духам. Будет вместе с ними хороводить живых. Разве ты не слыхала, что нельзя ходить в катакомбах, бо духи затащат в могилу? Катакомбы — они для мертвых. Живым туда соваться нельзя. И я не пойду.

— Так давно ведь была та тропа! — вздохнула Таня. — Сколько лет назад?

— Лет сорок — не меньше, я еще от отца слыхал. Лет сорок было, как последний покойник по тропе мертвецов прошел. Только старые могут за то знать.

— Найди мне старика! Или сам иди.

— Сам не пойду, ни за что меня не уболтаешь! — Биндюжник аж вздрогнул. — Жизнь она хоть и хреновая, да у меня одна. Та шо ищи кого другого. Впрочем, есть тут один шустрик. Я тебе скажу, как его сыскать.

И вот этот биндюжник и рассказал Тане про Хача, направив ее в обжорку — ночлежку для бедняков за Карантинной гаванью. Хач был личностью примечательной, и знали его все. Выслушав Таню, он прищурился хитрыми глазками и покачал головой:

— Смерти ишещь, дамочка? Ты за скоко лет живешь в Одессе? Неужто не слыхала про тропу мервецов?

— Слыхала, — раздраженно сказала Таня, — глупость все это!

— Э, дамочка, не скажи. Катакомбы — они живые, свою душу имеют. И тяжелая это душа. Они с трудом выносят все, что живое. У них свой, каменный, мир. И не каждый живой может туда пойти. Ведь слыхала небось — никто не знает, откуда взялись катакомбы. Говорили, что их каменотесы прорыли, которые ракушняк для строительства города добывали, но это не так. Никто правды не знает. И я тебе не скажу. А про тропу мертвецов — правда. Я знал людей, которые ходили по ней.

— Откуда ты можешь знать? — прищурилась Таня. — Болтовня все это!

— Мне, дамочка, годков-то немало, 72 на днях стукнуло. А я до сих пор хожу. И про катакомбы все знаю, потому, что не один год исходил тропки. Контрабанду прятали только так.

— Так проведи — чего тебе терять? Я все равно не запомню ход!

Стали торговаться. В конце концов ударили по рукам. Хач прищурился: