Букет из Оперного театра - Ирина Лобусова

Именно сюда и пошел Стриж после разговора с Золотым Зубом. Но впечатление от него в прах развеяло все предвкушение от будущего веселья. Стриж этого разговора не понял. Он так и не сообразил, что хотели от него услышать. Будучи по природе смекалистым, он догадался, что все это неспроста. Мальчишку не покидало неприятное чувство, что кто-то копает под Алмазную, словно старается причинить ей вред. Но что за вред, что за неприятности — Стриж не знал и не мог понять. Почему-то ему было страшно. Грудь сдавливало острое чувство тревоги. И ему была невыносима мысль о том, что, сам не понимая, он мог сболтнуть что-то очень важное, и это важное может привести к беде. К какой именно беде, с кем — Стриж не знал, но он не сомневался ни секунды, что беда будет.

И это тяжелое чувство его причастности к каким-то неведомым, но очень плохим событиям неподъемным камнем давило на грудь.

А потому, войдя в забегаловку, он отказался в бесконечный раз повторять свою историю и выдумывать подробности. Вместо этого, выйдя на улицу, он подозвал одного из самых смышленых уличных мальчишек и, рассказав все о Золотом Зубе, велел ему пулей лететь к Алмазной на Садовую и все ей передать слово в слово. После этого Стрижу стало немного легче. Теперь пусть Алмазная думает. Уже с легким сердцем он вернулся в забегаловку.

— За Стрижа! За спасение от фараонов! Молодец, Стриж, утер всем нос! — Стаканы с водкой взмыли вверх. В воздухе шумели смех, приветственные крики. Улыбающаяся хозяйка внесла два блюда с жареным мясом и домашней колбасой. Водка лилась рекой. Стриж, несмотря на возраст, пил стакан за стаканом, и у него немного полегчало на душе. Здесь был его дом, единственная семья. Смеясь и крича, он гулял вместе со всеми, и шум стоял такой, что поднималась крыша.

Внезапно грохнула дверь, словно разорвалась на части, и на пороге, среди ощетинившегося леса нацеленных ружей, появились солдаты. Один за другим они заполнили забегаловку.

Щелкнули затворы. Внутри застыла тишина.

— Стоять! Лицом к стене! Не сопротивляться! — пронесся гулкий, глухой голос.

Кто-то из бандитов вытащил наган и попытался открыть стрельбу. Солдаты выстрелили в ответ. Крики живых заглушили стоны умирающих. По дощатому полу растеклась кровь.

Солдат было больше. Всех, собравшихся в кабачке, заставили выйти во двор. Ночь была удивительно звездной, напоенной свежим осенним ветром, принесшим запах моря. В воздухе отчетливо чувствовалась прогорклая соль.

Стоя между двумя своими товарищами, Стриж поднял глаза вверх и поневоле залюбовался удивительно красивым звездным лабиринтом, похожим на расплетенное кружево. Кто-то тяжело дышал, всхлипывал рядом с ним.

Арестованных выстроили в шеренгу возле дверей забегаловки. Солдаты обыскали каждого, отобрали оружие.

— Речь толкнут, прежде чем в тюрягу вести, — старый контрабандист, заканчивающий свои дни в уличной банде с Молдаванки, с понимающим, опытным видом говорил это своим соседям, и до Стрижа долетели его слова.

— Какая там тюряга! На баржи погрузят — и на каторгу! — фыркнул кто-то.

— Придурок! Где ты видел баржи в Черном море? Понаехало вас тут. Деревенских… Своим дышать негде! — отозвались еще.

Слово за слово — бандиты тихо переговаривались приглушенными голосами, думая о том, что с ними будут делать дальше.

Но никто не обратился к ним с речью. Перед ними вдруг выстроился ряд солдат. Сняв с плеча ружья, они всматривались в лица тех, кто стоял перед ними. Широко распахнув глаза от удивления, бандиты замолчали. Стриж все понял в тот самый момент, когда, оторвавшись от звездного неба, вдруг ненароком, почти случайно, увидел лицо командира солдат. Тот повернулся к людям спиной и не смотрел ни на бандитов, ни на солдат. Вообще не смотрел… И Стриж сразу догадался… Его охватило острое чувство обреченности, горькое чувство бессмысленного разочарования во всей жизни. Это было так несправедливо, так больно… Он ведь ничего не успел. Он не успел даже узнать, как это — не быть бандитом…

Он мечтал об этом много долгих лет, пряча ото всех свои мысли. И вот теперь… Одинокая слезинка, появившаяся в уголке глаза мальчишки, скатилась по щеке вниз как символ всей его быстрой, короткой жизни. Серебристая змейка ползла с подбородка, стремясь вниз, вниз…

Залп раздался внезапно и страшно. Он был таким оглушительным, что даже из самых далеких домов повыскакивали люди. Стриж вдруг почувствовал, как что-то тяжелое больно, с силой ударило его в грудь, в самое сердце, и вдруг так липко, так мокро стало… Все закружилось как в танце — быстро, еще быстрее… И, раскинув руки и пытаясь ухватить танцующее небо, мальчишка, сам кружась, отправился танцевать вместе с ним…

Сорок человек, арестованных на Запорожской улице, были расстреляны без суда и следствия прямо возле дверей забегаловки. Трупы лежали на земле, и никто не спешил их убирать. Двигаясь между распростертых тел, солдаты достреливали тех, кто был еще жив. По приказу командира отряда забегаловку забросали тюками с соломой, а затем, не обращая никакого внимания на безумные вопли хозяйки, подожгли сразу со всех сторон. Черный столб гари, взметнувшийся в небо, был похож на соляной столб, превративший в статуи ужаса всех, оказавшихся на страшном месте, там, где покосившаяся хибара пылала ослепительным пламенем прямо возле распростертых на земле тел жестоко расстрелянных людей…

Снег таял быстро, оставляя сероватые разводы на коже, и Таня даже не пыталась смахивать их рукой. Мраморные памятники роскошных могил были покрыты ощетинившимися, словно вздутыми каплями — как будто шел дождь. Но скоро они остались позади, а под ногами зачавкала привычная жидкая грязь, больше подходящая для обитателей Молдаванки.

Эта зима была необычайно теплой, и снег шел очень редко. А когда появлялся, то почти сразу таял, похожий на грязную дождевую воду. И дни становились от этого безрадостные, серые, словно покрытые спустившейся с небес плесенью, отмечая серой убогостью лица, тела, а главное — души людей.

Стрижа хоронили в такой же безрадостный день вместе с десятью убитыми на Запорожской. Все они были друзьями детства, именно поэтому, после наведения справок, их объединили в общие похороны.

Справки наводил специальный человек по поручению Мишки Япончика. Похороны всех расстрелянных он оплатил лично. Каждый получил отдельную могилу и приличное место на городских кладбищах. Это было единственное, что мог сделать Японец для тех, кого не успел спасти.

В эти дни над городом стоял стон — почти в каждую семью на Молдаванке пришло жестокое горе.

Медленно идя за гробом Стрижа, Таня вспоминала самые страшные похороны, которые она пережила в своей жизни, — похороны бабушки, и от горя ей хотелось выть.

Он действительно был похож на мальчишку — не старше 12-ти. И, приблизившись к гробу, чтобы положить цветы, Таня почувствовала мучительную боль в сердце. Вся тоска, разочарования, обиды, ненависть, весь этот непосильный груз, отравлявший дни и немало бессонных ночей — все это навалилось на нее разом бушующим вихрем, и от этой боли она даже зажмурила глаза.