Фронтовой дневник (1942–1945) - Василий Степанович Цымбал

Он посмотрел в какую-то книжечку и сказал, что это к производству в офицеры.

Утром поработал и потом хотел отдохнуть. Но меня подняли и вызвали к майору Радомскому. Оказывается, я поставил на бумажку не тот штамп, о чем доложил майору Должиков. Раньше это был тот штамп, но теперь он уже не тот, т. к. сегодня получен новый. Мне был порядочный нагоняй от майора, а я даже не знал ничего об этом. Должиков торжествовал. Ужасно пессимистичный и выслуживающийся человек, вчера получивший звание младшего лейтенанта.

Потом на меня напал комроты Семильгор. По его мнению, я должен бывать в роте и там работать. Я ему сказал, что во всех местах выполнять работу я физически не могу. Тогда он заявил старшине, что если я приду за брюками или еще чем-нибудь, чтобы тот мне давал самое плохое. Приказание по меньшей мере не тактичное, если не глупое.

Потом нужно было на ремонт в Краснодар отправлять баян. Это отняло часа два времени. Так мне и не удалось отдохнуть. Трещит голова, а сегодня еще дежурить.

Вчера достал бумаги для работы и сделал себе общую тетрадь и блокнот для дневника.

9 июня 1943 г.

Вечер. Где-то играет гармошка. Мой товарищ, Никитин, страдающий болезнью сердца, спит и стонет во сне. Я при свете лампочки написал 2 письма: Горскому Владимиру, который где-то на передовой, и его отцу в Ейск. Писем из дому все нет, что меня тревожит. Из ребят, попавших на передовую, уже погиб старшина Ярошевский, ранены Кавешников, санинструктор Денисов и ряд других товарищей. Попали, идя в разведку, под огонь «Катюши», которая хотела уничтожить немецкие проволочные заграждения. Но, судя по письму Горского, он и Пушкарский не с ними, а в каком-то другом подразделении, а может быть, и в другой части. Видел вчера Якубу. Он в нашей части конно-связным. Он мне и рассказывал о погибших и раненых.

Сегодня весь день употребил на себя. После дежурства спал часов до 11, затем делал конверты. После обеда прекрасно искупался в «бане» горячей водой, выстирал носовой платок, полотенце, носки (белье думаю отдать постирать Варе Михель).

Затем выбросил всю «постель» Никитина и свою и постелил туда толстый слой травы, которой нарвал руками. Очистил блиндаж. Выругал Никитина, что он все еще не выкупался, не постирал своего белья и спит все время не разуваясь. Я ему сказал, чтобы он не подходил ко мне на расстояние пушечного выстрела, пока не приведет себя в порядок. Он очень обиделся и заявил, что у него больное сердце, и он не может стирать. Я опроверг его причины и сказал ему, что он просто неряха и лентяй, а выстирать пару белья можно и при больном сердце. У меня тоже оно больное.

10 июня 1943 г.

Сегодня получил письмо от отца Володи Горского. Пишет, что в батальоне мои ученицы Тарасенко Галина, Космачева Соня, Чигрина Ольга.

Сегодня на собрании меня выдвинули в редколлегию стенгазеты и для проведения политинформаций в автовзводе.

11 июня 1943 г.

Вчера и сегодня работал над стихотворением. Вот оно:

Твое письмо

Читаю вновь перед жестоким боем

Твое письмо. И в сердце льется мне

Струя любви. И вижу в летнем зное

Я образ твой да море голубое —

И дух борьбы в груди сильней вдвойне.

Росла страна, как все живое летом,

И жизнь цвела, и радостен был труд,

Когда у моря, в шелк луны одетом,

Нашел я в сердце, нежностью согретом,

Твоей любви чистейший изумруд.

Но в этот миг коварно и лукаво

Ворвался враг в страну, как дикий зверь,

И сея смерть налево и направо, —

Рукой преступной и всегда кровавой

Он и теперь стучится в нашу дверь.

Твое письмо перед жестоким боем

Читаю вновь. И в сердце льется мне

Струя любви. И вижу в летнем зное

Я образ твой да море голубое —

И дух борьбы в груди растет вдвойне.

Уже вокруг загрохотали горы, —

Пылает бой мильонами костров.

И я в огонь иду и мщу за горе,

И бью за родину, за жизнь и море

И за кристальную твою любовь.

Думаю послать в фронтовую газету.

12 июня 1943 г.

Вчера послал стихотворение в фронтовую газету «Вперед за Родину». Буду ждать ответа. Вечером припомнил первую строку написанного года два тому назад стихотворения: «Сухая веточка левкоя». Мне до того понравилась она, что я сел вечером и, просидев часов до 12 ночи, написал новый вариант этого стихотворения. Вот оно.

Веточка левкоя

Сухая веточка левкоя,

Что ты в письме прислала мне,

В часы затишья после боя

Напоминает о весне.

Весна, весна! Пора цветенья

И размечтавшейся луны!

Деревья в белом облаченье,

Как будто люстры зажжены.

Весной любовь сердца тревожит

И будоражит в жилах кровь.

Ты вспомни, мы весною тоже

Ходили слушать соловьев.

В часы вечернего покоя

Мы пили сладость цветника.

И ты мне веточку левкоя

Крепила в петлю пиджака.

Теперь у смерти на прицеле

Я пью смертельный яд войны,

Но нам возвышенные цели

Самой судьбою суждены.

До смерти будем ненавидеть

И истреблять в бою врагов.

Привыкли мы свободу видеть

И знаем верную любовь.

Настанет день победных действий —

Врага с родной земли сметем

И на шелках знамен гвардейских

Свободу миру принесем.

Но если я в горячке боя

Погибну – в память о весне

Сухая веточка левкоя

Пускай останется при мне.

В моей беседке допрашивали пленного фрица. Он упорно не сообщал названия своего батальона и своей роты и не отвечал на другие вопросы. Допрашивающий переводчик выходил из себя, матерно по-русски ругался и бил фрица, но тот так и не сказал ничего. Я в это время чистил свой карабин, и мне хотелось отмолотить этого фрица прикладом, а потом прикончить пулей.

Снилось, будто в педучилище ночью из той квартиры, где жил в 1935 году, я в ослепительно белом белье шел на верхний этаж