Лавка забытых иллюзий - Сергей Литвинов

Здраво рассудив тогда, что с подобной суммы не разбогатеешь, я решил вознаграждение немедленно по получении прокутить. В те благословенные времена еще можно было прилично посидеть вчетвером в ресторане на сто долларов, поэтому жену и друзей я пригласил туда, а оставшийся полтинник решил грохнуть в казино. О, казино! Я отправился тогда в игорное заведение при гостинице «Космос» и проигрывать намеченные пятьдесят баксов решил в примитивную рулетку. Стратегия, что я тогда избрал, оказалась до зевоты тривиальной. Я ставил свой доллар только в цифру. А именно: отдал предпочтение числу двадцать семь и с упорством, достойным лучшего применения, стал раз за разом, одну за одной, класть на квадратик с этим числом свои фишки. Почему мне полюбилась именно «двадцать семь»? Не знаю. Может, потому, что нечетные числа мне более по сердцу, чем четные. Или потому, что двадцать семь лет — возможно, самый прекрасный человеческий возраст. Но было и другое объяснение, более утилитарное: возле крупье (крупьера, как называл его Достоевский, и так мне, если честно, гораздо больше нравится) — так вот, возле крупьера на табло светился столбик чисел, которые выпадали за этой рулеткой в последние тридцать, что ли, бросков. И, представьте, ни одной «двадцати семи» среди них не было. Что же, раз его не было раньше, значит, тем больше вероятность, что оно выпадет для меня, с воодушевлением подумал я. Несмотря на то что я когда-то изучал в вузе теорию вероятности и твердо знал, что прошедшие события ничего для игры не значат, и для каждого нового броска (если только рулетка не заряжена) абсолютно равновозможно падение шарика в любую из тридцати семи лунок, от нуля до тридцати шести. Но тем не менее временная нелюбовь данного колеса фортуны к двадцати семи дарила определенную надежду.

И что же в итоге? Тогда, в столичном казино «Космос», я последовательно расстался со всеми своими полста долларами. Тупо и упрямо я ставил и ставил по одной фишке только и исключительно на «двадцать семь». И что бы вы думали? За все это время рулеточное колесо на искомой, заветной цифре так ни разу и не остановилось. Вероятно, это была какая-то флуктуация, случай, не виданный, не описанный, редкостный: тридцать бросков без меня, потом еще пятьдесят с моим участием — и ни разу шарик не замер в ячейке «двадцать семь».

И в дальнейших моих странствиях — в упомянутом ли «Пуппе» или Висбадене, в казино при минской гостинице «Орбита» или в невадских Рино или Лас-Вегасе — я применял разные, порой довольно затейливые стратегии игры, но при этом никогда не забывал родное, неудачливое «двадцать семь». Всегда раз-другой-третий на него ставил. И что бы вы думали? Ни единожды на нем не выигрывал. Ни разу. Так что тут был какой-то рекорд, или скорее антирекорд, или даже, может быть, заговор высших космических сил против одного бедненького, маленького числа.

Иной бы давно отказался иметь с этой цифрой дело. Однако мало кто на свете может сравниться со мной по глупому упорству. Везде, когда бы меня судьба ни прибивала к рулетке, я ставил и на двадцать семь тоже. Я верил в него — как автор иногда верит в своего героя, маленького, зачморенного всеми человечка, и которой все-таки в конце концов просыпается, поднимается и начинает как следует давать судьбе сдачи.

Вот и теперь, в Монте-Карло, в самом, пожалуй, известном казино на свете, я бросил одну-единственную пятиевровую фишку в квадрат двадцать семь.

Нет, не сказать, что я всю жизнь в азартные игры проигрывал. Бывали и удачи — отчего-то они обычно настигали меня в атмосфере веселья и богемности. Долларов двести я выиграл как-то на открытии московского казино и клуба «Феллини» (давно почившего в бозе). Сорвал банк перед съемками «Камеди клаба», некогда происходившими в столичном игорном доме «Византия». Но большинство моих визитов в очаги разврата, то ли благодаря заклятию двадцати семи, то ли по какой другой причине, заканчивались обычно скромным, хорошо дозированным поражением. Иными словами, рысаков я не выигрывал. Но и имений не проигрывал тоже.

И вот закрутился волчок… Понесся шарик… Упал в корытце, стал подскакивать, позвякивать на стыках… И вдруг — БАЦ! Остановился в ячейке — я не мог поверить своим глазам! — но крупьер тут же подтвердил увиденное: двадцать семь, красное. Двадцать семь!

Слегка поорудовав лопаточкой, крупьер соорудил из фишек основательную горку и придвинул ее мне! (Надо сказать, что за столом я был один-единственный играющий, равно как и во всем зале казино.) «Поздравляю», — довольно злобно молвил игровых дел мастер, а я, несмотря на ошеломление, не забыл о правилах хорошего тона и бросил ему фишку на чай. Потом подумал и добавил еще одну. Он сквозь зубы сказал «спасибо» и опустил их в прорезь в столе. Пит-босс, непременно присутствующий рядом, во все глаза смотрел то меня, то на крупьера.

И тут какой-то бес словно овладел мной. Я собрал все свои выигранные фишки и поместил их снова в ту самую клетку. «Вы хотите поставить все в число двадцать семь, мсье?» — ледяным тоном осведомился крупьер. «Да, на двадцать семь», — подтвердил я. Он запустил колесо. В полном соответствии с законом, что удача обладает определенной притягательной силой, к моей рулетке стали подтягиваться — я видел их краем глаза — наблюдатели. Шарик просвистел по колесу, прогрохотал по ячейкам, впрыгнул в одну, не задержался, упал в другую и, наконец, остановился. «Двадцать семь, красное!» — невозмутимо проговорил крупьер, и его слова прозвучали для меня подобно удару грома. Или, если угодно, раскату молнии. Или и тому, и другому, вместе взятому.

Крупьер, соорудив из сотенных фишек несколько горок, лопаточкой придвинул их ко мне. По моему беглому подсчету, я выиграл больше трех тысяч евро! В публике, окружившей стол — кажется, то были американские туристы, — раздались приветственные и радостные возгласы. Кто-то фамильярно похлопал меня по плечу.

Пит-босс немедленно отослал проштрафившегося крупьера. Тот исчез, стараясь по ходу своего движения занимать как можно меньше места в окружающем пространстве. Взамен на сцену вышел другой — дюжий, ражий мужчина, похожий скорее на американца, чем на француза, в криво сидящей бабочке. Кто-то из зрителей, привлеченный моим успехом, попросил у крупьера фишки и уселся против меня.

А меня вдруг охватило упоительное чувство собственного всемогущества — которое обычно бывает только за письменным столом, и то лишь в те благословенные минуты, когда является вдохновение и кажется, что не сам пишешь, а кто-то свыше диктует тебе предложения и абзацы. И тут, в упоении игры, умом понимая, что совершаю глупую, безнадежную ошибку — однако сердце диктовало мне, что следует поступить именно так, а никак иначе, — я сгреб все мои фишки обеими руками — и вновь, опять, взгромоздил на число «двадцать семь»!

«Нет-нет, мсье, — запротестовал крупьер, — ограничение по величине ставок, — и указал на табличку, где значилось «МАХ. 1000 €». — Если хотите, — продолжил он, — вы можете перейти за другой стол». Однако я, не будь дураком, не стал менять место, покуда идет игра, — и оставил на искомом квадратике ровно разрешенные тысячу евро: десять фишек по сотне — два аккуратных столбика по пять весомых кругляшков. Кое-кто из вновь прибывших, что было мне приятно, решил последовать моему примеру и бросил пару своих пятерок в тот же квадрат — вдруг, в мановение ока, ставший счастливым.