Останется при мне - Уоллес Стегнер

Когда Чарити сталкивается с вызовом, ее улыбка становится более напряженной. Сейчас щеки у нее слегка краснеют, она источает благожелательное пренебрежение.

– Кто бы говорил! Ведь ты сам не далее как вчера вечером, ко всеобщему одобрению, цитировал Артемуса Уорда[59]: “Доверять доверяй, но сел играть – снимай колоду”. Я приняла твои слова всерьез. Давайте снимем колоду. Кто угодно может допустить ошибку. Что если мы окажемся в пятнадцати милях от ближайшего жилья и обнаружим, что вы забыли положить спички?

– Потирай-потирай палочки.

Она нетерпеливо терпелива по отношению к моей чепухе. Сид говорит:

– Мы не забыли спички. Там целая стеклянная банка со спичками.

Она смотрит на него, улыбаясь.

– Все равно.

Стычка, как ни трудно в это поверить. В воздухе разлито упрямство, оно ощущается. Его затем покажет снимок, который тетя Эмили сейчас делает от угла гаража. Картина, которую я вижу боковым зрением – ящичный аппарат “Брауни” и согнутая над ним тетя Эмили, непреднамеренно увековечивающая столкновение характеров, – приводит мне на ум другой эпизод, тоже с фотоаппаратом, утренний эпизод в маленькой гостинице La Belle Helene[60] поблизости от гробницы Агамемнона в Микенах, о котором нам не без удовольствия и сестринского зловредства недавно рассказала Камфорт.

Сестры сидят в столовой за завтраком, готовые провести день в городе Агамемнона и побывать в его гробнице, похожей на улей. На стуле подле Чарити – плоды ее созидательного фантазирования: фотоаппарат, бинокль, путеводитель, блокнот, англо-греческий разговорник, шерстяная вязаная критская сумка с бумажными салфетками, аспирином, таблетками от изжоги, солнечными очками (ноябрьский свет на Аргивской равнине бриллиантово ярок) и фонариком (в гробнице может быть темно). Свадебное путешествие длится уже два месяца. Камфорт присоединилась к ним два дня назад в Нафплионе. Они трое – единственные постояльцы в La Belle Helene. Стол усеян крошками булочек, которые подали к завтраку, в чашках остатки кофе. За дверью виднеется хозяйка, она с греческой ксенофилией прислушивается к их разговору.

Наконец Чарити смотрит на часы.

– Ума не приложу, что его задерживает? Так мы все утро потеряем.

– Ты же говорила, его мучит сенная лихорадка.

– Он любит раздувать свои недомогания. Давай-ка я…

В этот момент он появляется. В руке платок, и, пересекая столовую, он успевает три раза чихнуть. Глаза красные, он шмыгает носом. Чарити смеется.

– Что такого забавдого? – досадливо спрашивает он.

– Ты. У тебя такой кислый вид.

– Самочувствие такое.

– А не надо раскисать, – говорит Чарити. – Бери-ка себя в руки, нам надо сегодня все тут успеть посмотреть, раз мы завтра едем в Пилос.

Он продолжает хлюпать носом и вытирать глаза. Возникает хозяйка, наливает ему кофе и уходит, грузная, в черном платье и шлепанцах. Камфорт сочувственно говорит:

– У вас страшно заложен нос. Что может цвести в это время года?

Он пожимает плечами.

– Де здаю. Средство от дасекобых, божет быть. Порошок от таракадов? Тут их видибо-девидибо.

– Пересиль себя, – говорит Чарити. – Выпей кофе. Съешь что-нибудь, и тебе станет лучше. Ну же, пошевелись! Прямо как маленький. Давай-ка я тебя сфотографирую, и носи этот снимок с собой, он будет тебе напоминать, как не надо выглядеть в медовый месяц.

Берет фотоаппарат и направляет на Сида. Он хмурится, качает головой и опускает ее, чтобы еще раз чихнуть в платок. Когда поднимает лицо, объектив по-прежнему смотрит на него.

– Не надо! – резко говорит он.

Вот она. Стычка. Вызов и отпор.

– Почему не надо? Хочу и сфотографирую.

Он повышает голос:

– Тебя просят, не снимай меня в таком виде.

Она смотрит в глазок, наводит и щелкает. Сид в ярости встает. Несколько мгновений, кажется, ищет слова и не находит. Потом поворачивается и идет обратно в номер.

Камфорт молчит. Чарити улыбается, но складки вокруг рта жестковатые, скулы порозовели.

– Ничего, вернется, – говорит она. – Между прочим, я его не сфотографировала. Там нет пленки. Но я не могла ему уступить, не ему решать, что я могу и чего не могу. Согласна?

Мораль, по словам Камфорт, такова: не принимай приглашений ни на какой медовый месяц, кроме своего. Но с этими мгновенными, воинственными проявлениями своеволия она знакома уже давно. Младшая сестра Чарити, она много раз с ними сталкивалась, пока росла. Они породили массу столкновений между Чарити и тетей Эмили. Нечто подобное видно и сейчас – а Чародей между тем терпеливо ждет, чтобы его навьючили.

Секунду-другую Сид стоит, затуманенно глядя в землю. Затем снимает корзину с выступа со своей стороны седла. Я делаю то же самое. Мы высыпаем тщательно уложенное содержимое на брезент. С ничего не выражающим лицом Сид переворачивает свою корзину вверх дном, показывая, что она пуста; в этом есть что-то злое и демонстративное. Чарити вынимает блокнот со стенографическими записями и карандаш. Салли, отойдя на второй план, приглядывает за младенцами в двойной коляске.

Следующие полчаса я по одному передаю Сиду предметы, он укладывает их заново, а Чарити ставит галочки в блокноте. Тетя Эмили прощается и уходит: пора кормить Джорджа Барнуэлла завтраком, чтобы он мог отправиться в хижину-кабинет. В конце концов на брезенте остаются только палатки, спальные мешки, топор, овес и веревки. Глядя в блокнот, Чарити спрашивает:

– А где чай?

Странное преходящее выражение появляется на лице Сида – признание себя побежденным? возмущение? смирение? желание смириться? – и он говорит:

– В корзине. Ты поставила галочку.

– Нет, не поставила. – И добавляет, когда он пытается возразить: – Очень жаль, Сид, но я не поставила.

– Я назвал, выкликнул чай.

– Этого не могло быть.

Я жду, что он обратится ко мне за поддержкой, и нет ничего другого на свете, чего бы я с такой же радостью избежал. Но он молчит. Пат. Наконец он говорит – почти сварливо:

– Если даже его и нет, что с того? Давайте двинемся. Нам разве нужен чай? У нас есть кофе.

– Чай легче нести, – произносит Чарити так, будто отвечает урок. – Можно взять запас чая на месяцы и при этом добавить к своему грузу считаные унции. Причард пишет, речники фактории Йорк в бассейне Гудзонова залива никогда не брали на борт кофе, только чай. В полдень делали привал, кипятили воду и заваривали. Чай придавал им бодрости.