Останется при мне - Уоллес Стегнер

– На эту цифру выходит одна книга из двадцати с лишним.

Общие стоны – у меня, в отличие от остальных, беззвучный. Прости-прощай, тайная мечта Ларри Моргана, что его неразрекламированный, невесть откуда взявшийся роман произведет иронией, жалостью и чуткостью к “слезам вещей” впечатление на десятки тысяч людей и подарит Морганам карету-тыкву, которая доставит их к новому дому на Пригожей улице.

Все сидевшие за столом, кроме меня и, вероятно, Джорджа Барнуэлла, понимали, что происходит, и, когда мы вставали, чтобы выпить кофе перед камином, Чарити, думаю, никого, кроме нас двоих, не удивила, предложив десерт. Вместо обычной музыки – пусть Ларри прочтет главу из своего романа. Ларри, очень тебя прошу!

Меня не надо было особенно упрашивать. Я взял фонарик и отправился в гостевой дом за гранками. Когда вернулся, Сид уже поставил торшер позади большого кресла, и все расселись, озаренные светом из камина, под янтарными взглядами металлических сов, украшавших подставки для дров, – расселись, готовые послушать что-то из настоящей литературы, отрывок из книги, которой возглавить бы список бестселлеров и сделаться Книгой месяца, но которой придется, вероятно, довольствоваться Нобелевской премией.

После чтения, когда все реализовали свое право на похвалу, у меня, как Чарити и запланировала, произошел разговор с дядей Ричардом один на один.

Не последний раз в своей жизни он проявил необычайную доброту. Сид и Чарити, сказал он, не ошиблись, во мне есть что-то особенное. У меня есть будущее, надо только потрудиться ради него. Он спросил, покончил ли я с преподаванием, и когда я ответил, что ищу место, но пока не нашел, он без обиняков посоветовал мне прекратить поиски. Преподавание, если заниматься им слишком долго, может превратить хорошего писателя в бледное подобие Генри Джеймса.

Он считает, сказал он, что мне надо где-то обосноваться и закончить второй роман, который он рискнет взять, если только “Харкорт, Брейс и компания” не получило от меня на него опциона или получило, но откажется от публикации. В отличие от издательств, печатающих книги, он старается печатать авторов. Возможно, я сочту целесообразным иметь дело именно с таким издательством, готовым опубликовать две или три моих книги. Писатель-однодневка может наделать шума первым романом, а потом сдуться. К настоящему писателю известность чаще приходит после четвертой или пятой, а то и шестой книги. Есть у меня сейчас средства к существованию? Нет, ответил я, и принести их может, видимо, только писательство. Мне немного повезло с журналами, но этого мало, чтобы прожить.

Думал ли я, спросил он, о работе в издательстве? (Думал, конечно; с какой стати иначе я бы так тянулся к нему – словно птичка к кормушке?) В ней есть свои минусы для писателя, как и в преподавании, и формально я для нее слишком квалифицирован – чтобы заниматься книгоизданием, чтобы отличать хорошую книгу от плохой, не нужна докторская степень, хотя многие доктора, по правде сказать, этого не могут, – но у меня, он считает, есть необходимое чутье на книги и любовь к ним. А заработок выше преподавательского, и не надо лезть из кожи ради пожизненной должности. У него в настоящий момент вакансий нет, но возможности возникают, какое-то перемещение людей идет постоянно. Он попросил дать ему знать, где я буду. Если вдруг окажусь в Бостоне, имеет смысл позвонить ему, он тогда сведет меня с полезными людьми. Если же отправлюсь в Нью-Йорк, он даст мне рекомендательные письма.

Словом, он взял меня под крыло, отнесся ко мне так, как отнесся бы к амбициозному и многообещающему молодому человеку из клана Эллисов. Не имея абсолютно никакого выбора, кроме разве что смутной перспективы жизни впроголодь, но душа в душу в доме без лифта и горячей воды в нью-йоркском Гринич-Виллидже, жизни с мыслью, что я писательством проложу нам путь к благосостоянию, Салли и я ночью решили, что поедем не в Нью-Йорк, а в Бостон и что дядя Ричард – наша надежда. Лишь когда Салли объяснила мне ход вечера, я начал понимать, что сделала для нас Чарити. А я-то думал, что это просто стечение обстоятельств.

Мы сосчитали деньги, которые я получил в течение года за рассказы и рецензии. Прикинули, во что будет обходиться жизнь в Бостоне или, скорее, в Кеймбридже, где должно быть дешевое студенческое жилье и где присутствие тети Эмили будет нам подспорьем. Порассуждали, насколько реалистична надежда прожить одним писательством, без зарплаты. Мы надеялись, что дядя Ричард будет время от времени давать нам читать рукописи, на что он намекнул, и что, оказавшись у этой двери, я, может быть, рано или поздно пролезу в какую-нибудь редакционную щель. Мы вычислили, сколько дохода принесут десятипроцентные авторские отчисления, если будет продано три с половиной тысячи экземпляров по два с половиной доллара за штуку, и вышло, что мы в этом случае получим триста семьдесят пять долларов сверх аванса. Мы надеялись, что антология, которая тоже пошла в печать, будет кое-где принята к использованию и даст нам какие-то деньги, хотя вначале она должна будет окупить примерно тысячу долларов, уплаченную издательством за разрешения на перепечатку текстов.

Как-нибудь справимся, решили мы. Когда летний сезон на Баттел-Понде окончится и Ланги поедут обратно в Висконсин, мы отправимся в Бостон в нашем “форде”, прихватив с собой нашу теперь уже пышущую здоровьем дочку, мою портативную пишущую машинку, портативный проигрыватель Салли и нашу банковскую книжку, где значится сумма в четыреста девяносто долларов под четыре процента годовых.

А пока – наши замечательные друзья, эта радушная семья, эта летняя погода, эти мирные утра на веранде гостевого дома, где на карточном столике стоит моя пишущая машинка, где слышно, как дрозды и славки сопровождают пением завершающую часть полнокровной летней семейной жизни, где я могу сидеть, бросая взгляды то вверх, на кроны деревьев, то вниз, на озеро, поблескивающее сквозь хвойные лапы, и чувствовать, что ум остер как нож и что мне по плечу все, не исключая величия.

Эдем. В котором, конечно, есть и свой змей. Что за Эдем без змея?

Это был небольшой змей, не очень опасный. Но когда мы его заметили, мы поняли, что он был тут все время, что звук, который мы принимали за шелест травы от ветра, за шорох сухого листа, исходил от него, ползущего осторожно, незаметно. И все же он, даже когда мы его распознали, не внушил нам особой тревоги. Мы перестали садиться на землю не глядя – и только.

Человеческая жизнь редко соответствует условностям художественной литературы. Чехов говорил, что, написав рассказ, надо вычеркивать его начало и конец: тут наибольший соблазн соврать. Я согласен, я понимаю, что он имеет в виду. Но иногда писателя тянет соврать и в другом месте. Меня, пожалуй, именно здесь. Самое подходящее место, чтобы подкинуть намек, тихо подложить разгадку, самый подходящий момент, чтобы спрятать за пианино или в книжном шкафу нечто разоблачающее – то, что я потом, к вящему удовлетворению читателя, торжествующе ему предъявлю. Если моя цель – драма.

Драма предполагает, что некое событие произойдет вопреки ожиданиям, но так, что за первоначальным удивлением последует мгновенное признание неизбежности случившегося. Эта неизбежность требует от автора аккуратной “расстановки кеглей”. Поскольку моя книга – о дружбе, эта дружба, по законам драмы, должна быть опрокинута. Что-то, шепчет во мне романист, должно разрушить нашу уютную четверку. Если принять во внимание общую направленность нынешней литературы и обычные нынешние представления о человеческом характере и поведении – что может быть правдоподобнее, чем поворот, в котором Сида Ланга, порывистого, сильного мужчину, женатого на чуточку неподатливой женщине, соблазняет более мягкая натура Салли? Я ведь уже подбросил соответствующий намек, когда написал о своих опасениях по поводу их совместного купания.