Дневник пленного немецкого летчика. Сражаясь на стороне врага. 1942-1948 - Генрих фон Айнзидель

— Вы повторили слова, что лежат в моем сердце. В то, что говорил Бехлер, поверить просто невозможно.

— Но он, несомненно, передавал указания вашего руководства, — ответил я.

Русский согласно пожал плечами:

— Да, конечно, я знаю.

В тот же вечер мне сказали, что меня отзывают обратно в Москву, вероятно, вызов пришел телеграфом. Подозреваю, что господам из штаба фронта не нравится мое присутствие здесь.

25 февраля 1945 г.

Я все еще нахожусь в штабе фронта. Русские все еще не нашли способа отправить меня и ставших здесь неудобными антифашистов обратно в Москву. В это время Бехлер с Запозданским начали пропагандистскую кампанию, направленную на окруженную в Грауденце группировку немецких войск. Бехлер в сопровождении двадцати выпускников нашей фронтовой школы отправился в Грауденц. Как обычно, эта поездка не была должным образом подготовлена. Не хватало обмундирования, оружия и документов. Никто ничего не знал об окруженной группировке, ее командирах, расположении частей в прифронтовой полосе, даже о минных полях. У наших людей не было шансов благополучно перейти фронт. Они обязательно попадут в руки полевой жандармерии окруженной армии. Но Бехлер проигнорировал все предупреждения с моей стороны. Нашими людьми решили рискнуть в совершенно безумной манере только для того, чтобы Запозданский смог доложить в Москву о своей «активной деятельности».

Сегодня из Грауденца вернулись четыре наблюдателя. Они пять раз пытались попасть в окруженные части. Но поскольку им не было даже позволено заглянуть в карту, они ничего не знали о положении на фронте, системе паролей в немецких частях, местонахождении минных полей. Большинство наших людей еще при совершении первых попыток были убиты или тяжело ранены и остались лежать между позициями. Только одна группа из четырех человек под командованием лейтенанта из Брегенца вошла в расположение окруженной группировки. У лейтенанта были с собой письма Зейдлица, адресованные командирам немецких частей. Но на следующий день мы узнали от захваченных в плен солдат, что лейтенанта с его товарищами передали для казни эсэсовцам. Он не успел встретиться ни с одним из командиров полков. Русские отправили четырех выживших в лагерь военнопленных как трусов и предателей.

Мне пришлось иметь еще одну резкую беседу с русскими. Когда я предстал перед начальником нашей фронтовой школы, тот обвинил меня в подрыве морального духа солдат за мои советы не принимать участия в этом безумном рейде, путь откуда вел прямиком на небеса.

— Мы могли бы приказать антифашистам организовать захват командира группировки в Грауденце, — настаивал он.

— В таком случае вам будет проще просто расстрелять их всех на месте, — ответил я. — То, что вы делаете, это просто прямое убийство, бессмысленное убийство, и я доложу об этом в Москве.

И я вышел из комнаты, не отдавая чести.

Тот же молодой советский лейтенант, который выразил мне симпатию при других обстоятельствах, пошел за мной и попытался меня успокоить.

— Если бы вся Красная армия воевала так же плохо, как ее политотделы, мы давно уже проиграли бы эту войну, — проговорил он, — но здесь они работают особенно скверно.

Я обещал ему сделать все, что было в моих силах, для того, чтобы свернуть шею Запозданскому, особенно после того, как Бехлер пообещал в письменной форме поддержать мой рапорт. Но лейтенант смотрел на это скептически.

— Советую вам быть осторожным. Генерал Бурцев, начальник Запозданского в Москве, недавно побывал здесь. Его постоянно возили то на охоту на зайцев, то на банкет. Они близкие друзья. Вам не удастся справиться с ними.

3 марта 1945 г.

Обратный путь в Москву занял пять дней. Сопровождавшие нас на фронте шестнадцать человек почти падали под весом трофеев, которые два русских офицера, отправлявшиеся вместе с нами, везли себе и своим друзьям в Москве: мясные консервы, масло, рулоны ткани, скатерти, платья, чулки, инструменты, часы и украшения.

В Москве мы должны были доставить подношения тем, кто оказывал им покровительство. Поэтому нам пришлось побывать в квартирах у этих людей. Один из офицеров до войны был преподавателем школы-десятилетки. Он жил со своей матерью, женой, сестрой и дочерью в мрачной комнате площадью примерно шестнадцать квадратных метров с разбитой мебелью и пыльными растениями. Как эти пять человек могли поместиться в комнате с двумя кроватями и обитым потертым плюшевым диваном, так и осталось для меня загадкой. Из коридора в комнаты вело примерно десять дверей. И за каждой дверью жила целая семья, часто сразу три поколения родственников.

Мы с лейтенантом пообедали с одним из соседей. Комната была размером примерно в половину обычной берлинской ванной комнаты и была оборудована под мастерскую. Здесь стоял токарный станок, и весь пол был усыпан металлической стружкой. В комнате проживали два рабочих-токаря по металлу. Я спросил нашего хозяина о том, чем он обычно питается, поскольку меня поразил тот восторг, который он выразил по поводу появления на столе мясных консервов, которые принес лейтенант в качестве нашего взноса в общую трапезу. Это были те же консервы, что обычно выдавали в лагере офицерам-военнопленным. Я не мог понять этого. Мужчина не выглядел истощенным. Но даже с учетом умеренности русских, он не мог бы существовать на таком рационе, работая по двенадцать часов на заводе. Тогда наш хозяин указал на токарный станок и груду мусора в углу:

— Мы работаем и на себя. Мы продаем все, без чего можем обойтись, даже белье, чтобы что-то купить на черном рынке.

— А это не опасно? — спросил я, вспомнив о борьбе против спекулянтов и перекупщиков, о которой бесконечно упоминала газета «Правда».

Он пренебрежительно махнул рукой:

— Ничего. Каждый должен жить. И пока те, что наверху, тоже покупают что-то на черном рынке, иначе им самим придется голодать, нам ничего не грозит.

Пока продолжался тот разговор, лейтенант выглядел очень растерянным. Как офицер и член партии, он никогда не говорил со мной об этих вещах. Но сейчас он попытался вмешаться.

— Лучше об этом не говорить, — распорядился лейтенант, — он немец.

— Какая разница? — возразил сосед. — Он немец, а я — москвич. Нужда везде одинакова.

Жилище второго офицера было не лучше: чуть более светлая комната, здание не в таком запущенном состоянии, но все та же древняя мебель и скопление людей. Прежде я не замечал, что дела обстояли настолько плохо. А в газете «Правда» писали, что повсюду в Восточной Пруссии в квартирах рабочих стояла мебель, украденная из Советского Союза.

* * *

Наконец мы достигли нашей цели в Москве, здания Национального комитета. Но мы были удивлены оказанным нам там приемом. Нас заперли в камере. Сначала я подумал, что это было лишь бюрократической процедурой. Я знал, как сложно было получить разрешение даже на то, чтобы проехать через Москву и провести в городе всего несколько часов. Но о каждом нашем прибытии заблаговременно извещали комендатуру, и мы всегда имели на руках соответствующие документы. Не могло быть и речи о каких-то дополнительных препятствиях для того, чтобы мы могли попасть к Вайнерту. Но проходил час за часом. Никто не занимался нами. Наконец, не обращая внимания на команды и предостерегающие окрики охраны, я вышел из камеры, чтобы направиться туда, где располагались кабинеты руководства Национального комитета. На крики охранника сбежались часовые, которые попытались силой водворить меня обратно в камеру. Туда же сбежались члены Национального комитета, которые взволнованно пытались убедить меня сохранять спокойствие. Но я продолжал кричать и бороться с охранниками, пока наконец не предстал перед глазами Вайнерта. Полный негодования и злости, я коротко рассказал о наших впечатлениях от поездки на фронт и выразил протест по поводу происходившего там.