Призрачные огни - Дин Кунц

Хоть он и был не способен на хладнокровное убийство, он знал, что может убить, защищаясь. Каждый имеет право защищать сам себя. Самозащита сильно отличается от убийства. Она оправданна.

Он поднял топор, проверяя его тяжесть. Оправданна. На пробу размахнулся топором. Он разрезал воздух со свистом. Оправданна.

Не доезжая до Раннинг-Спрингс приблизительно девяти, а до озера Эрроухед шестнадцати миль, Бен съехал на обочину и остановился в живописном месте, где увидел два складных столика и мусорный бак в тени от нескольких огромных колючих сосен. Он выключил мотор и опустил стекло. Здесь, в горах, было градусов на сорок по Фаренгейту прохладнее, чем в пустыне, откуда они только что приехали, достаточно тепло, но без духоты. Рейчел понравился легкий освежающий ветерок, который залетел к ним в машину, пахнущий сосной и дикими цветами.

Она не спросила Бена, зачем он остановился, потому что догадывалась о причине. Для него жизненно важно, чтобы она поняла, к каким выводам он пришел во Вьетнаме, чтобы не заблуждалась и знала, каким сделала его война, и он боялся, что не сможет изложить все вразумительно, если одновременно ему придется вести машину по извилистой горной дороге.

Он рассказал ей про свой второй год войны во Вьетнаме. Год, начавшийся смятением и отчаянием, страшным осознанием того, что война, в которой он участвует, не чиста, как чиста вторая мировая война, где все моральные аспекты были четко определены. Месяц за месяцем разведывательные операции все глубже затягивали Бена в военную зону. Часто им приходилось пересекать линию фронта, участвовать в партизанских действиях в тылу врага. Их задачей было не только вовлечь противника в бой и уничтожить его, но и постараться завоевать души и сердца мирного населения. Во время этих контактов Бену пришлось наблюдать, к каким особо жестоким мерам прибегает противник, и в конце концов он пришел к выводу, что эта грязная война заставляла выбирать между различными степенями аморальности: с одной стороны, было аморально остаться и воевать, неся смерть и разрушение; с другой стороны, было еще более аморально уйти, потому что за падением Южного Вьетнама и Камбоджи неминуемо последуют массовые убийства по политическим мотивам, которые значительно превысят количество павших на поле брани.

Голосом, который напомнил Рейчел темные исповедальни, где она, бывало, стояла на коленях в молодости, Бен сказал:

– В каком-то смысле я понял, что, как ни плохи были мы во Вьетнаме, после нас будет еще хуже. После нас – кровавая бойня. Миллионы будут казнены или погибнут в концентрационных лагерях. После нас – потоп.

Он смотрел не на нее, а сквозь лобовое стекло на поросшие лесом склоны гор Сан-Бернардино. Она ждала. Наконец он проговорил:

– Никаких героев. Мне еще и двадцать один не исполнился, для меня это было сурово – понять, что никакой я не герой, что я просто меньшее из зол. В двадцать один ты предположительно должен быть идеалистом, оптимистом и идеалистом, но я увидел своими собственными глазами, что многое в жизни зависит от этого выбора, от умения выбрать из двух зол меньшее.

Бен набрал полную грудь воздуха и с силой выдохнул, как будто очищаясь от грязи, связанной с разговорами о войне, как будто чистый горный воздух, если вдохнуть его поглубже, сможет стереть старые пятна с его души. Рейчел молчала, отчасти потому, что хотела дать ему выговориться. Но, кроме того, она была потрясена, узнав, что он был профессиональным солдатом, и это вынуждало ее взглянуть на него совершенно другими глазами.

Она всегда считала его замечательно простым человеком, обыкновенным торговцем недвижимостью. Сама его обычность привлекала ее. Бог свидетель, с нее хватило многокрасочности и яркости Эрика Либена. Простота Бена умиротворяла, она означала невозмутимость, спокойствие и надежность. Он казался ей глубоким, прохладным ручьем, медленным, успокаивающим. До сегодняшнего дня пристрастие Бена к игрушечным поездам, старым романам и музыке сороковых только подтверждало ее предположение, что жизнь его была лишена бурных событий; казалось невероятным, что сложный человек, побитый жизнью, может получать истинное удовольствие от таких простых вещей; от него веяло такой детскостью и чистой невинностью, что трудно было поверить, будто он когда-либо знал разочарование или испытывал душевную боль.

– Мои приятели погибли, – сказал он. – Не все, но чертовски многие из них. Погибли, разорванные на куски, подбитые снайперами, подорвавшиеся на противопехотных минах. Некоторых отправили домой калеками, с изуродованными телами и лицами и с вечными шрамами в душе. Слишком большая цена, если не борешься за правое дело, если сражаешься только за меньшее из двух зол, чертовски большая цена. Но мне казалось, что единственная альтернатива – взять и уйти – являлась выходом, только если закрыть глаза на существование степеней зла, на то, что одно зло больше другого.

– И тогда ты вызвался добровольцем на третий срок, – заключила Рейчел.

– Да. Остался, выжил. Не был ни горд, ни счастлив. Делал то, что надо было делать. Многие из нас поступили так же, а это было совсем не легко. И потом… в тот год мы вывели свои войска, и этого я никогда не смогу ни забыть, ни простить, потому что тем самым они не только бросили вьетнамцев на произвол судьбы, они бросили меня. Я понимал, что поставлено на карту, и все равно готов был идти на жертву. А моя страна, в которую я так верил, заставила меня уйти, позволила большему злу победить, и я должен был вот так запросто плюнуть на всю сложность моральных принципов, после того как я во всем разобрался, как будто это какая-то гребаная игра или что-то в этом роде.

Рейчел никогда не слышала такого гнева в его голосе, такой холодной, стальной ярости, никогда не думала, что он на нее способен. Он полностью владел собой, это была спокойная ярость, но оттого еще более пугающая.

Он продолжал:

– Для парнишки двадцати одного года от роду было потрясением узнать, что жизнь не даст ему шанса стать настоящим, кристально чистым героем, но еще страшнее было понять, что его собственная страна может заставить его поступать неправильно. После нашего ухода Вьетконг и красные кхмеры уничтожили три или четыре миллиона человек во Вьетнаме и Камбодже, а еще полмиллиона погибли, пытаясь убежать морем в утлых, жалких, маленьких лодчонках. И… не могу сказать почему, но я в ответе за их смерть, их кровь на моих руках, я ощущаю их тяжесть, она иногда так давит, что я не уверен, что смогу долго выдержать.

– Ты слишком суров к себе.

– Нет. Отнюдь нет.

– Один человек не может быть в ответе за весь мир, – настаивала она.

Но Бен не хотел снимать даже малую толику этой тяжести со своих плеч.

– Я думаю, наверное, поэтому я – человек, ориентированный на прошлое. Я выяснил, что тот мир, в котором я вынужден жить, сегодняшний мир, и тот, который его сменит, не чисты и никогда не будут чисты, и у нас нет выбора между белым и черным. А в прошлом есть хоть какая-то иллюзия, что все было совсем иначе.

Рейчел всегда восхищалась присущим ему чувством ответственности и его неизменной честностью, но сейчас поняла, что корни этих его черт лежат куда глубже, чем она думала, может быть, слишком глубоко. Даже такие положительные качества, как чувство ответственности и честность, могут привести к одержимости. Но, Бог мой, к какой симпатичной одержимости по сравнению с той, что одолевала других ее знакомых.