О чем говорят президенты? Секреты первых лиц - Вячеслав Кеворков

Прошло несколько лет, прежде чем очередная волна вынесла его вновь на гребень и усадила в кресло заведующего Международным отделом ЦК, о чем он сегодня вспоминает не без сожаления, ибо эта волна явилась для него «девятым валом».

Что касается мнения Андропова о Фалине, то оно оставалось для меня долгое время непонятным, пока случай не прояснил его. А заодно и несколько малоприятных деталей, касающихся меня, после чего стало очевидным, что в отношениях с шефом я не мог рассчитывать на роль жены Цезаря, которая, как известно, во всех случаях жизни оставалась вне подозрений.

— Послушай, — поинтересовался как-то в разговоре уже упоминавшийся руководитель аппарата КГБ в ГДР Иван Фадейкин, — давно хотел тебя спросить, как закончилась история, когда ты возил Фалина в Западный Берлин к Бару? Юрий Владимирович рвал и метал молнии по поводу твоих несогласованных с ним действий. Как ты мог так опрометчиво поступить? Ведь тебе же было наверняка известно его отношение к Фалину.

В этом он ошибался. Сама же история, как мне тогда казалось, не стоила выеденного яйца и гнева столь высокопоставленного лица в государстве. И тем не менее…

Как-то еще до своего отъезда в Бонн, Фалин разыскал меня в Берлине и обратился с просьбой познакомить его поближе с Э.Баром. Ранее они встречались в Москве во время официальных переговоров. Теперь же он хотел в конфиденциальной обстановке обсудить с западногерманским министром ряд конкретных моментов готовившихся к подписанию соглашений.

Договорившись с Баром, я серым берлинским промозглым утром, оставлявшим лишь выбор между мокрым снегом и холодным дождем, подъехал к советскому посольству у Бранденбургских ворот.

Фалин ждал меня в вестибюле, и когда мы уже вышли на улицу, неожиданно спросил, нельзя ли взять с собой Ю.Квицинского. Я посчитал, что об этом лучше всего поинтересоваться у Бара. В результате мы сели в машину и отправились в путь.

В связи с регулярными переездами через стену, мой скромный темно-синий «форд» был хорошо известен на контрольно-пропускном пункте «Чек-пойнт Чарли». Машину никогда не останавливали, не подвергали досмотру, а главное, не интересовались, кто находится внутри.

На сей раз никаких отклонений от обычного ритуала не произошло. Едва завидев нас, пограничник разрешающим жестом пригласил нас без задержки проследовать в «свободный мир». Вскоре мы благополучно добрались до Пюклерштрассе, 14.

Почти трехчасовая дипломатическая беседа с обсуждением формулировок возможных договоренностей, под кофе и апельсиновый сок для Фалина, были нам наградой за «мужественное» преодоление стены, разделявшей две Германии.

Когда же результат встречи совпал с целью и Фалин смог перейти с Баром на «ты», мы поблагодарили гостеприимного хозяина и отправились в обратный путь.

Если бы велась протокольная запись состоявшейся беседы, то в ней следовало бы отметить, что встреча прошла в «духе полного взаимопонимания сторон».

К сожалению, эту формулировку нельзя было распространить на события, последовавшие после нее.

— Скажи, пожалуйста, зачем ты занимаешься самодеятельностью? Что это за сватовство Фалина с Баром в Западном Берлине? — поинтересовался Андропов подчеркнуто вежливо, с трудом сдерживая распиравшее его раздражение.

Застигнутый врасплох, я не сразу нашел необходимые слова. В растерянность меня повергла не суть дела, в котором я не видел никакого криминала, а лишь тон, каким был задан вопрос.

Возражать сильным мира сего— вещь неблагодарная. В этом случае слух их притупляется, а речь обостряется. Выдвигаемые аргументы, ударившись в стену, возвращаются к вам в виде упреков.

Если я не знаю обстановки и не имею достаточно полного представления о людях, то мне следует посоветоваться с теми, кто разбирается в том и другом, с раздражением выговаривал мне Андропов. Он достаточно проработал в МИДе и хорошо представлял себе, кто из чиновников на что способен ради карьеры.

На приведенную мною затертую временем армейскую сентенцию о том, что каждый солдат должен стремиться в генералы, из которой вытекало, что и я не прочь был бы сделать карьеру, он реагировал по-своему. Существуют, оказывается, карьеристы «полезные» и «циничные». К первым Фалина он не причислил.

В этом вопросе и после беседы каждый из нас остался при своем мнении. Для Фалина негативное отношение к нему Андропова не было секретом, и, как мне казалось, он искал возможность, чтобы объясниться с ним, чего Андропов старался избежать.

Меня же после состоявшегося объяснения с шефом волновала совсем иная проблема. Из того, что Андропову тут же стала известна такая незначительная деталь, как наша поездка в Западный Берлин с казалось бы анонимным пассажиром, можно было сделать вывод, что и в Восточном Берлине к нам относились не совсем безразлично. Важно было знать, делалось ли это с санкции шефа или это была самодеятельность его заместителей. И какую роль при этом играли «немецкие друзья»?

Беседа с Фадейкиным не исключала ни одного из вариантов.

Тем временем кампания по ликвидации «серой зоны» все более приобретала контуры, заложенные в популярной «теории устрашения». Сторонники теории пропагандировали ее как вклад в дело удержания мира от ядерной катастрофы, не упоминая о том, какое количество тотального недоверия она породила между странами, и без того переполненными подозрениями друг к другу. Не упоминалось также имя Хрущева, одного из величайших поклонников «теории устрашения», который проверил ее на практике во время Карибского кризиса. Хрущев был единственным, кому удалось в послевоенное время так близко подтолкнуть человечество к атомной пропасти и при этом квалифицировать безумный шаг как величайшее благо для своего народа.

Однажды, во время дружеского застолья, в кругу вполне доверявших друг другу людей, я слышал рассказ зятя Никиты Хрущева, Алексея Аджубея, о том, что для пущего устрашения американцев количеством вывозимых на Кубу ракет во время Карибского кризиса на палубы некоторых советских кораблей, шедших к «Острову Свободы», укладывали вместо настоящих ракет надувные баллоны, точно воспроизводящие их по форме.

По прибытии в Гавану, воздух из этих «ракет» выпускали, и в обратный путь суда шли с пустой палубой. По возвращении в один из советских портов, воздух в баллоны закачивался вновь и все повторялось сначала.

Так, напугав американцев надувными ракетами, подобно тому, как в «Диснейленде» пугают надувными резиновыми зверями детей, Никита Сергеевич отстоял независимость Кубы.

Алексей Аджубей был талантливым журналистом и одержимым пропагандистом своего тестя. Он считал карибскую ракетную эпопею одной из самых блестящих внешнеполитических операций Хрущева.

— В обмен на воздух — независимость молодого социалистического государства! — восклицал Аджубей.

Звучало и впрямь прекрасно. Кто-то возразил, резонно заметив, что пугать детей — нехорошо, а взрослых, да еще президентов — опасно. Одним словом, сидевшие за столом сошлись на том, что Алексей явно выпил лишнего.