Хореограф - Татьяна Ставицкая

– Конечно, есть певцы с более сильным голосом, с более широким диапазоном. Но ведь и я чего-то стою?

Он стоил. Голос, данный некоторым от природы – натур-продукт в чистом виде, как необыкновенный рост или цвет глаз, не так трогал и привлекал Залевского, как вложенный артистом в себя труд и его результат. И несравнимо сильнее влекла Марина его внутренняя струна, отзывавшаяся в нем самом.

– Ты же – «неформат», как принято нынче говорить.

Мальчишка словно обжегся.

– Ты ничего не понимаешь! У меня все будет! И любовь, и большая сцена! Я, правда, не знаю, чего мне будет это стоить. Возможно, меня самого.

Только не это, расстроился Залеский, с тоской представляя невосполнимую потерю в своем жизненном пространстве. Пусть останется таким – эксклюзивным, камерным, элитарным. Не для толпы. А лишь для тех, кто понимает, кто знает толк в истинной роскоши. Зачем ему большая сцена и все сопутствующие ей досадные, мешающие жить проблемы? Он жаждет отдаться толпе? Но стать потребляемым любой ценой… это совсем другое. Он, Марин, никогда бы не пошел на это. Он слишком дорог себе.

– И я – разный! Ты просто не знаешь меня!

– А может, это ты себя не знаешь? Может, ты себя не слышишь?

Молчали некоторое время.

– О чем ты думаешь? – спросил парень, заглядывая Залевскому в глаза.

– Я думаю о шести тысячах вольт – о Рудольфе Нурееве.

– Расскажи. Мне очень нужно.

Марин как-то смешался, хотя именно собирался поведать ему, как следует бороться за себя, за то, чтобы остаться собой и состояться. Долго вытряхивал из пачки сигарету, шарил в карманах в поисках зажигалки.

– Я могу рассказать только о собственных впечатлениях и переживаниях в связи с ним. Остальное можно найти. – Он отхлебнул виски и закурил, наконец. – Он был… звенящим, взрывным. Мне казалось, что его сила и энергия безграничны. Энергия всплеска, зачарованность паузы, болезненность спада – он во всем был предельно точен и убедителен. Я был вдохновлен его необыкновенным чувством стиля, чувством формы. Он раскрывал своего партнера или партнершу так, что они навсегда менялись. Как ему это удавалось? Черт его знает! Они влюблялись в него. Все! Он умел наэлектризовать все, происходящее на сцене. Да и не только на сцене, но и в жизни. Говорили, что вокруг него существовало особое поле. Мне жаль, что мы не совпали во времени и пространстве. В нем был некий класс! Хотя, казалось бы, откуда – в человеке из глубинки, из очень простой семьи? В нем была смелость и уверенность во всем, что он делал на сцене и в жизни. Приедем, я покажу тебе его. Да можешь поискать сам в сети. Там уже все есть. А когда-то я по крупицам собирал. Давно. Когда еще сам танцевал.

Он боролся с желанием посвятить мальчишку в личную жизнь своего кумира, в его влюбленности и пороки. Но мальчишка опередил его:

– У меня тоже есть кое-кто. Боюсь только, ты не поймешь меня. И уж точно не разделишь моих восторгов.

– И все-таки?

– Не скажу. Ты скривишься – мне будет больно. Я так ее люблю, что все прощаю: «фанеру», скандалы, потерю интереса к музыке, к сцене, к себе… Я просто видел, как ее ломали. И как она сдалась.

Ну, что ж, подумал Залевский, такая преданность кумиру достойна похвалы сама по себе.

– Скандалы на публику – гнусность и моветон, – сказал Марин, брезгливо поморщившись.

– Иногда это вынужденный шаг. Чтобы уходящие оглянулись. И тогда ты можешь попытаться остановить их. И даже вернуть. Скажи, почему в писании сказано: не сотвори себе кумира? Почему это – плохо? Ведь поклонников их кумиры вдохновляют на творчество, на работу над собой, на любовь. И поклонники вдохновляют своих кумиров. Разве это плохо?

– По идее, человек должен думать о Высшем, а не поклоняться земным кумирам. О душе должен думать.

– Так поклонники как раз – всей душой. Я по себе сужу. Меня мой кумир окрыляет. Почему нельзя поклоняться никому, кроме бога? Он ревнив?

– Бог, насколько я понимаю, не просил ему поклоняться. Бог – источник любви. Богу нужна вера, а не поклонение. И тогда он дает надежду. Но ты напрасно меня об этом расспрашиваешь. Найди себе батюшку – он объяснит. А то, что говорю я, – моя собственная интерпретация. И я не готов проповедовать.

Еще не хватало загнать его в роль духовного наставника! Как он умудрился так выкрутить разговор? О боге Марин говорить не готов. У него с богом был негласный договор: Марин не обременяет бога своими просьбами, а бог, он надеялся, правильно его понимает. Он надеялся.

– Я зависимый человек. Меня всегда на плаву держит какая-то более сильная личность.

Залевского насторожило заявление мальчишки. Это, на его взгляд, совершенно не похоже было на него – цепляться за кого-то, опираться на сильного… У него есть взрослые покровители?

– Меня держат на плаву мои кумиры. У них ведь все получилось! Значит, это возможно. Я всё-всё о них читаю.

Его кумиры! Люди, созданные другими людьми и их деньгами. Они, эти яркие марионетки, взаимозаменяемы. Талантливых людей в мире много. Но мало иметь талант. Звездами их делают чьи-то деньги и чья-то умелая рука. И подражать кумирам следовало только в одном: найти себе толкового продюсера, желательно, иностранного, обязательно заинтересованного именно в тебе. Чтобы именно ты чем-то зацепил его. Чтобы он вдохновился тобой и увидел перспективу. А вся эта управляемая попса не стоила, по мнению Залевского, в его собственной шкале ценностей, и мизинца этого парня.

– Послушай, можно же устраивать сборные концерты вместе с кем-то из молодых исполнителей. Я знаю, что так многие делают. Публики собирается гораздо больше.

– Никогда! – разволновался мальчишка. – Моя публика – только моя! И только я решаю, что с ней делать! И отдача – только мне.

Он ревнует свою публику, как женщину, к любому, кто может ее ублажить, довести до экстаза… Все-таки он потешный малый, усмехнулся Марин. Что же до отдачи, то Залевский осознавал, чего был лишен он сам. Во времена его сценической карьеры ему не доставались партии романтические или героические, и по той, очевидно, причине он не ощущал мощного энергетического прихода, на который намертво подсаживаются солисты. Он и сам ничего не делал с публикой. А потому не чувствовал отдачи. Ныне, в качестве хореографа, он лишь следил за спектаклем. Он был технической фигурой – кукловодом, дергающим за невидимые ниточки. Кайф же ловил только в процессе созидания – от собственного творчества и сотворчества труппы.

Наверное, не следовало так долго торчать вчера на пляже, досадовал Залевский. Он обгорел, почесывал плечи. Мальчишка скатывал с его спины ошметки кожи и приговаривал:

– Ты меняешь кожу? Ты – змей? Ловко маскировался… Но я тебя раскусил… Ты готовишься к удушению жертвы?

– Еще не известно, кто тут жертва, – проворчал Марин, закрыл глаза и почувствовал острое желание вылезти из шкуры, обновиться.