Дружелюбные - Филип Хеншер

– Не знаю… – начал он, но разговор выходил такой… неправильный. Слишком многое оставалось недосказанным. Мать вряд ли ответила бы хоть на один вопрос из тех, что у него были.

Вот так она приняла участие в судьбе Хью. Случилось это в семьдесят девятом… или все же в восьмидесятом? Блаженно жарким летом.

Иногда, рассказывая эту историю, он неожиданно для себя утверждал, что это сестра Лавиния побудила его заняться актерством. И довольно прямолинейно заявила: пусть человек ростом с ребенка, он все равно может добиться своего. И частенько история имела большой успех.

1

Примерно тогда же Хилари стал переедать. Подолгу лакомился, все утро и весь вечер. Прерываясь лишь на то, чтобы посмотреть телевизор, переброситься парой слов с тем или иным своим отпрыском, сказать «прекрасно, прекрасно» одному из двух присутствующих внуков или бесцельно пройтись по саду, он возвращался к подлинному делу: еде. Завтраков, обедов и ужинов не стало. Бесконечная утренняя трапеза перетекала в дневную, затем в вечернюю, а между ними – перекусы. Десять галет, на каждой – кусочек красного лестерского сыра, а к ним – поблескивающие маринованные овощи поздно вечером. Половина орехового пирога из «Маркс энд Спенсер» или даже сэндвич по возвращении из больницы – скажем, с ветчиной и с помидором. В один прекрасный день прекратились и обеды. Блоссом готовила спагетти или салат – ну, что там будут есть мальчики, но не ту еду, от которой стал бы воротить нос отец. Лео, Джош и Треско уселись за стол: все ждали, когда спустится Хилари. Блоссом выглянула из кухни и позвала отца, Хилари отозвался из кабинета. Он не голоден, он только что поел, и ему хватит. Они пообедали, как обычно удерживаясь от обсуждения запретных тем. (К тому моменту они уже пять дней пробыли в Шеффилде.) Потом ели йогурты. Мальчишки, вымыв вилки, тарелки, стаканы и кастрюльки, отправились в гостиную, а за ними, менее охотно, – Лео и Блоссом. Лишь минут двадцать спустя дверь кабинета отворилась, и Хилари спустился на кухню. Блоссом вышла из гостиной и последовала за ним. Он рассеянно набирал на тарелку хлеб, сыр, виноград, маринованные овощи и отрезал кусок холодного ростбифа, оставшегося с воскресенья. На дочь он не обратил внимания, и она, развернувшись, ушла в комнату.

Хилари перестал воспринимать трапезу как нечто случающееся в определенное время. На следующий день он завтракал – то есть встал, спустился на кухню и начал есть, – но когда он прекратил это делать, было непонятно. Ни начала, ни конца. И никакой постепенности: в один день он постоянно плотно перекусывал, в положенное время являясь то за кухонный, то за обеденный стол, а на следующий – ел беспрестанно. Вот в кухню входит дедушка. Расхаживает по комнате, смотрит в окно, скажем, на новых соседей, Назию и Шарифа, – они прощаются с дочерью, которая куда-то уезжает. Вскользь замечает: кажется, они славные люди. Потом наклоняется над кем-нибудь из внуков (Джош оказывался податливее Треско), утаскивает у него из тарелки печеную картофелину, подбрасывает ее, пыхтя: «Горячо!», и отправляет себе в рот. Спустя полчаса после того, как остальные закончили ужинать, он спускается в буфетную и роется в поисках жареных потрохов.

Ну и, наконец, конфеты – нельзя было не заметить кисло-сладкий запах искусственных подсластителей и валяющихся повсюду оберток. От «врачебных» конфет «для взрослых», вроде ядреных мятных, он перешел на детское «неважно что, лишь бы сладкое»: желейные батончики, кисло-сладкие леденцы в форме змей, пауков и прозрачных ярко окрашенных жуков, «лимонный сорбет», «летающие тарелки», карамельки или даже ассорти, какое любят самые маленькие. Наверное, он покупал сласти как будто для внуков – и в результате, как выразился Лео, все это смахивало на набор в огромном прозрачном контейнере из «Вулмарта». Собственно, часть покупок и представляла собой этот самый набор. Весь день он ходил, посасывая и жуя их, прерываясь, может, на пироги со свининой и галеты с сыром, когда уровень сахара в крови повышался до опасных значений. Наблюдая за отцом, Блоссом и Лео недоумевали, что скажут Лавинии и Хью, когда те наконец доедут. Однажды Лео по-врачебному отчитал довольного двухлетнего внутреннего обжору Хилари:

– Как ты умудряешься есть всю эту сладкую дрянь?!

Отец посмотрел на него – они были в кабинете. Ваза для фруктов ломилась от конфет: с колой, «драгоценных камешков», «кокосового льда», лакричных колесиков. Хилари отвел взгляд. – Это меня успокаивает, – ответил он наконец.

Со своими детьми Хилари не заговаривал, зная, что разговор примет нежелательный оборот. Зато Джош и Треско вдруг с удивлением обнаружили, что против своей воли сделались слушателями дедушкиных монологов. Раньше такого не бывало – единственное внимание, которое им уделялось, состояло из объятий и «Ну иди, иди». Теперь же, когда в сборе оказались не все внуки, эти двое стали единственными доступными слушателями для рассказов Хилари о себе. Собственно, объедаться и безудержно разглагольствовать о себе с таким видом, точно рассказывает что-то невероятно интересное или смешное, он начал одновременно.

– Папа всегда был душой общества, – отмахнулась Блоссом, когда Треско решил, что пора пожаловаться. – Просто не обращай внимания.

Но если бы дело было только в этом. Дом стал иначе звучать – зычным голосом, доносящимся парой комнат дальше, и шуршанием фантиков от конфет под что-то вроде:

– Помню, во времена моей мамы, твоей прабабушки…

Вроде как благодушным тоном.

Интересно, что будет, когда доедут Лавиния и Хью? Может, Лавиния и присоединится к поеданию вредных конфет – все помнили, как она любила такие штуки: может, это и передалось ей по наследству, словно пороки старших, которые не успели нагрешить вволю.

2

– Отлично, отлично… – Хилари вышел из машины. За рулем была Блоссом, Лео сидел на заднем сиденье. Хью и Лавиния вышли из дома поздороваться с отцом. – Ну, ну… – Он обнял дочь и для порядка легонько потряс Хью за плечи. – Я теперь не сажусь за руль. Как и ты, Лавиния, – вечный пассажир. За рулем у нас теперь Блоссом. Как только она приехала, я и не сажусь. Она и слышать об этом не хочет. Знаете… – Они уже стояли в дверях, Хью и Лавиния шли за отцом, ожидая, когда им можно будет вставить слово. – …Я ведь научился водить сорок пять лет назад. Так-то пускать меня за руль было незаконно, но я так настаивал, что ваш дедушка уступил. Я тогда ездил на велосипеде – представьте, я был без ума от этого дела. В последний раз мы с другом, Бернардом Гринингом, неделю колесили по юго-западным графствам. До Бристоля доехали на поезде, а там уже покатили на запад. Последнее лето перед войной. Позже стало совсем не так. Ночевали на фермах за несколько шиллингов, еще и рады были… еще и чаем с топлеными сливками поили – вы такого в жизни не попробуете после всякой там пастеризации и дурацких евростандартов, а на завтрак – бекон и домашняя колбаса. Потом мы и не ездили никуда – началась война. Бернарда, бедолагу, в Сицилии убили, а я пошел учиться на врача. Правда, здорово?

(Позднее, отправившись с Лавинией в супермаркет, Блоссом спросила сестру, о чем ей рассказывал Хилари.