Следы в пустыне - Кристоф Баумер

Еще до начала экспедиции я надеялся, что встречу кого-нибудь из современников Гединаили Стейна. Но мне не везло до того дня, когда я повстречался с Виллайяти, уйгурским археологом, который сопровождал нас в Лоулань. Он рассказал мне о глубоком старике по имени Кумран Баньяс, который жил в Новом Миране. Он родился в XIX веке недалеко от Кара-Кошуна, бывшего озера Лобнор, и был свидетелем «возвращения» озера на север, в старое ложе, и пересыхания Кара-Кошуна — точно так, как это описывал Гедин.

Я воодушевился: возможно, он был знаком с Гедином и Стейном.

По приезде в Новый Миран Виллайяти повел нас к дому Кумрана. Когда мы вошли во внутренний дворик симпатичного маленького деревенского коттеджа, защищенного от ветра и внешнего мира рядом высоких тополей, Кумран Баньяс шаркающей походкой вышел нам навстречу. На нем был белый уйгурский колпак; подвижное лицо с высокими скулами и большими, глубоко посаженными глазами обрамляла белая бородка. Он вопросительно вгляделся в группу незнакомцев и поначалу, казалось, не слишком обрадовался нашему визиту. Но потом он признал своего друга Виллайяти и согласился поговорить с двумя иностранцами. Нас провели в маленькую, бедно обставленную комнатушку, служившую Кумрану одновременно спальней и гостиной. Он пригласил нас сесть на свою кровать, традиционный китайский кан. Она представляет собой широкую лежанку из глины с проделанными в ней несколькими горизонтальными отверстиями цилиндрической формы, в которые зимой кладут раскаленные угли, равномерно согревающие поверхность. Кан был покрыт цветастым одеялом, украшенным яркими тибетскими орнаментами. Кумран уселся напротив нас на стул рядом с деревянным сундуком. С потолка свисала голая лампочка, скупо освещая комнату. Наша беседа медленно текла сквозь несколько «языковых фильтров», поскольку Кумран говорил на практически вымершем древнем тангутском диалекте, Виллайяти переводил на уйгурский, а Вонг — с уйгурского на английский.

Кумрану было 108 лет. Он родился в 1886 г. в маленькой деревушке на озере Кара-Кошун. Питался почти исключительно рыбой и ячменем. Летом он выходил на озеро на весельной долбленке-каноэ и ловил рыбу деревянным гарпуном. Рыбу раскладывали на берегу или зарывали в горячий песок. Через несколько недель ее откапывали и перемалывали в муку. Зимой поймать рыбу было сложнее, поскольку озеро замерзало на несколько месяцев. Приходилось в толстом слое льда через одинаковые промежутки бурить полыньи и растягивать между ними плетенные из тростника сети. Потом деревня в полном составе начинала топать ногами по льду, чтобы загнать рыбу в сети. Поскольку вода в Кара-Кошуне была пресная, ее можно было пить, не испытывая необходимости рыть колодцы. Семья Кумрана держала нескольких кур и овец, иногда мужчины охотились на зайцев или газелей с соколами или орлами. Фруктов они не знали. С усмешкой Кумран рассказал, как впервые увидел в поле большую дыню: «Я тут же всадил стрелу в это непонятное существо, чтобы оно не убежало». Но самым захватывающим занятием была охота не на фрукты, а на кабанов, обитавших в тростниковых зарослях по берегам озера. Это было опасное дело: на каждые пять убитых кабанов приходился один покалеченный загонщик или охотник.

Это похожее на идиллию детство продолжалось недолго. Еще когда Кумран был совсем юным, Тарим и Лачиндарья (уйгурское слово дарья означает «река»), текущие с гор Алтын-Шан на юге, приносили все меньше и меньше воды, и Кара-Кошун стало мелеть, а вокруг него образовывалось кольцо солоноватых болот. Уход озера был неотвратим, и вскоре Кумрану и другим жителям деревни приходилось отправляться в долгий путь, чтобы добраться до «убегающего» побережья. Деревня постепенно потеряла главный источник средств к существованию, и люди начали уезжать. Когда Кумрану было около 30 лет, в деревню пришло моровое поветрие, и ему, одному из немногих выживших, пришлось окончательно покинуть родные края и переселиться в Миран.

Удивительно, но Кумран отлично помнил Свена Гедина. Он сказал:

— Мне было около 12 лет, когда Этзин (так уйгуры называли Гедина) приехал на озеро Кара-Кошун из России, в сопровождении двух русских солдат. Я встретил его на юго-западном берегу озера, где я жил, к востоку от деревни Абдал.

Может быть, Кумран знал и британского исследователя Аурела Стейна? Он немного подумал, потом спросил, не имею ли я в виду «похитителя фресок из Мирана».

— Да, однажды я действительно работал на Стейна, лет за десять до того, как исчезло озеро Кара-Кошун.

Кумран, видимо, говорил о второй поездке Стейна в 1914 г. С волнением в голосе он сравнивал двух исследователей:

— Этзин интересовался страной, рисовал карты, делал фотографии, а Стейн старался найти как можно больше всяких вещей и увезти с собой. Каждому старателю он обещал награду, если тот что-нибудь найдет. Он еще и картины из храма в Миране забрал. Я помогал заворачивать статуи, монеты, исписанные деревянные таблички и картины в хлопок и укладывать их в большие, обитые изнутри мягкой тканью ящики, которые потом на верблюдах увезли в Кашгар.

Стейн явно не пользовался почтением у Кумрана.

Я был благодарен старому рыбаку за подаренный нам рассказ и зато, что его воспоминания о Гедине помогли мне воскресить собственные юношеские мечты о «блуждающем озере». Мы поднялись, собираясь уходить, и Кумран проводил нас через двор к воротам. Он долго жал мне руку и желал удачи и успешной поездки в Лоулань. И добавил, что, если я вернусь в Миран, могу снова заходить в гости.

Мы покидали Новый Миран на рассвете, направляясь по старой, редко используемой дороге на восток, в направлении Дуньхуана. Мы с Жаном Даниэлем здорово волновались, поскольку были первыми европейцами, едущими в Лоулань, с тех пор, как Аурел Стейн производил там в 1906-м и 1914 гг. свои раскопки. Территория вокруг Лоуланя и озера Лобнор была закрытой военной зоной с 1960-х гг., поскольку ядерный испытательный полигон Китая расположен примерно в 145 км к северо-западу от Лоуланя. Между 1964-м и 1980 гг. здесь произвели наземные испытания 21 единицы ядерного и водородного оружия; с 1975 г. последовали еще более 20 подземных взрывов, последний из которых состоялся за шесть недель до нашей экспедиции. Исследовать местность вокруг озера Лобнор до сих пор разрешалось только в исключительных случаях и только китайским археологам; пару раз туда допускали японских ученых.

Первые упоминания о Лобноре относятся к эпохе Воюющих царств (475–221 гг. до н. э.) и Западной Хань (202 г. до н. э. — 9 г. н. э.). На Западе около I века н. э. греческий географ Марин Тирский первым упоминал Лобнор и Тарим, называя их Эхардом и Баутизом. Его источником информации был купец по имени Маэс Тициан, занимавшийся торговлей с Китаем. Около лет спустя, в 1876 г., Николай Пржевальский прошел течением Тарима на юго-восток, начиная от Корлы, до пресного озера Кара-Кошун, которое и определил как таинственный Лобнор.

Его заявление было опровергнуто географом Фердинандом фон Рихтхофеном (который ввел в обиход название «Шелковый путь»), поскольку Пржевальский предполагал, что Лобнор располагался на один градус южнее, чем указывали китайские источники. К тому же китайские источники упоминали соленое озеро, а Пржевальский описал найденное им как пресное. Фон Рихтхофен пришел к заключению, что Пржевальский, должно быть, нашел другое озеро, недавно образовавшееся, и что настоящий Лобнор должен находиться севернее. На это русский ученый возразил, что к северу от Кара-Кошуна нет никаких озер.