Двенадцать цезарей - Мэтью Деннисон

Принципат перестал быть катализатором объединения, он превратился в фактор мотивации конфликтов, движущей силой которых не являются ни идеалы, ни принципы. Сенат спасовал перед свершившимся фактом и зловещей угрозой, нависшей с утра над Римом, он был не в состоянии обсуждать, кто станет владельцем пурпурной мантии. Застенчивый и стыдливый, он занял место среди проигравших при перевороте Отона, его возможность управлять политическими течениями Рима снова предстала как ностальгическая иллюзия.

После десятилетнего отсутствия в Риме Отон не желал большего, чем имел. Нерон, Гальба, Пизон и даже Поппея — все, кто ему противостоял, были мертвы. Победа принадлежала ему и только ему, поскольку на карту не было поставлено ничего: спор Отона с Гальбой не был династическим, идеологическим, философским или даже политическим. Это была просто борьба человека, который хотел стать принцепсом и верил, что знамения сопутствуют его стремлениям, и другого человека, мешавшего этому желанию. Другими словами, причиной была «злоба против Гальбы, зависть к Пизону» — как писал Тацит.[190] От победы Отона не выиграют ни Рим, ни римляне (за исключением легионеров, которым Гальба не выдал денежные подарки, а его расточительный преемник их компенсировал). Эта эгоистичная позиция повторится в быстро приближающемся конфликте между Отоном и Вителлием. Но до этого, убив Гальбу и его назначенного преемника, солдаты насадили на копья их отрезанные головы и носили их, словно это были штандарты когорт. Сам Отон наблюдал за этим жутким карнавалом в конце кровавого, безумного дня. Тацит сообщает, что он особо радовался при виде кровоточащей головы врага и соперника Пизона, и это «казалось ему справедливым и естественным».[191] Пропало то отвращение к насилию, которое когда-то заставляло его содрогаться при упоминании судьбы Брута и Кассия. Зрелище, развернувшееся на римских улицах, было не менее позорным, чем временное отсутствие лучших чувств Отона.

Ведомый честолюбием и мелочными эмоциями мщения, новый император Рима тем не менее не потерял здравого смысла. На монетах, отчеканенных в ранний период своего правления, он прибегает к языку примирения и успокоения: «SECURITAS Р R» — безопасность и избавление римского народа от забот.[192] У нас нет причин подозревать иронию. Дион Кассий упоминает о «многих воздержанных актах, имеющих целью умиротворить народ».[193]

За успехом — спокойствие и невозмутимость. «На собственных врагов зла не держал совсем, а угождал толпе», — сообщает Плутарх.[194] Подобное отношение представляет разительный контраст с безжалостной мстительностью Гальбы. Осведомленный при восхождении на трон о претензии Вителлия на власть (которую, как мы видели, можно проследить, по крайней мере к началу года, когда германские солдаты отказались приносить ежегодную присягу на верность), Отон со всей очевидностью стремился добиться всеобщего согласия в Риме и, глядя в будущее, поддержки легионов по всей империи. Он призвал на помощь покровительство Августа, Ливии и Клавдия, чтобы обеспечить свой режим божественной защитой и легитимностью, которая даже сейчас принадлежала исключительно роду Юлиев-Клавдиев.[195] Желая распространить свое влияние на армии Востока, он вновь назначил брата Веспасиана, Флавия Сабина, на должность префекта города, с которой его снял Гальба. Присматриваясь к северным провинциям, он утвердил мартовское консульство для Вергиния Руфа, бывшего командующего рейнскими легионами. Это осторожное подхалимство, похоже, не завоевало сердца и умы в Германии.

В самом Риме Отон добился большего успеха, укрепив свою политическую базу тем, что перетянул на свою сторону сторонников убитого предшественника. Среди высокопоставленных перебежчиков был прославленный военачальник и ярый гальбанец Марий Цельс. Пощадив его, Отон не только получил первоклассного командира, но и прослыл на всю империю как милосердный правитель — качество, которое высоко ценили последующие императоры. Великодушным жестом, резко контрастировавшим со скупостью Гальбы, Отон вернул конфискованную собственность жертвам Нерона в случаях, когда возмещение ущерба было возможным.

Эта программа, политически дальновидная, носила соответствующий политический аспект. В отличие от Гая Калигулы Отону не требовалось обучение императорскому достоинству. «Между тем Отон, против всеобщего ожидания, не предавался ни утехам, ни праздности», — свидетельствует Тацит. «Отказавшись от любовных похождений и скрыв на время свое распутство, он всеми силами старался укрепить императорскую власть».[196] Для Тацита всегда найдется ложка дегтя. Подобная политика далеко не обнадежила римский нобилитет: «Правда, такое поведение внушало еще больший ужас, ибо все понимали, что доблести эти притворны и что его дурные страсти, едва им снова дадут волю, окажутся страшнее, чем раньше». Возможно, это так. Но, учитывая скорость, с которой правление Отона вступило в полосу бедствий, у императора не было возможности вернуться к своим прежним порокам.

На первый взгляд поведение Отона в начале его принципата служит прямым опровержением заверению Тацита: «Отон понимал также, что власть, захваченную преступлением, нельзя удержать, внезапно вернувшись к умеренности».[197] По указу сената император успокоил по крайней мере одну тень прошлого: он отдал распоряжение восстановить сохранившиеся статуи Поппеи. (Это подтверждает мнение о любви Отона к Поппее и ту версию событий, в которой Нерон отнял жену у Отона, который отнюдь не был сводником.)

Такое объяснение имеет дополнительное преимущество в том, что оправдывает гнев Отона против своего бывшего друга и снимает с него часть вины за месть. Отон не раскаялся в своей связи с режимом Нерона, поскольку его лояльность прежде всего носила прагматичный характер. Письмо, которое он написал Тигеллину с приказом лишить себя жизни, приносило бывшего префекта претория Нерона, ненавидимого всеми, в жертву практической целесообразности и было результатом широкой волны народных требований.

Придя к власти неконституционным путем, Отон тем не менее очень щепетильно относился к римской процессуальной практике. Хотя вместе со своим братом, Сальвием Тицианом, он на два первых месяца сменил Гальбу и Виния на посту консулов, впоследствии он в основном сохранил назначения на эту должность, сделанные до него Нероном и Гальбой. В результате, согласно Плутарху, «…словно бы улыбающийся лик нового правителя ободрил первых и самых видных граждан, сперва дрожавших от ужаса, точно не человек, но какая-то Пэна или демон возмездия обрушился внезапно на государство». Отон будет председательствовать в правительстве, где царили улыбки.[198] Но угроза Вителлия была такова, что этих мер было недостаточно. Точно так же их было недостаточно, чтобы гарантировать императору спокойный сон. Дни заполняла тревога о Вителлии и германских легионах, а по ночам он видел во сне Гальбу, который возвращался к жизни, чтобы свергнуть молодого узурпатора. Отон боролся с этими снами искупительными жертвами, актами умиротворения, результат которых он не мог предсказать. Призрак Гальбы не давал ему спать. По утрам, еле живой от усталости и недосыпания, он плелся во дворец или храм. Затем, согласно предсказаниям, разразилась гроза. Светоний с удовольствием пересказывает эту цепочку знамений. Для автора, как и для читателя, это «слова, написанные на стене», предвестники несчастья.