Пепел - Александр Проханов

Блуждая среди озаренных опушек, Петр набрел на колесо, темневшее среди седых трав. Зимой оно лежало под снегом, и своими красными лыжами он не раз скользил мимо. Теперь колесо лежало на солнце, являя собой чужеродный предмет среди цветущих ив, благоухающих хохлаток, перелетающих в ветвях красногрудых малиновок. У колеса была бронзовая, с легкой зеленью, втулка. Она была впрессована в черный стальной диск, который был окружен твердой, как камень, резиной. На бронзовой втулке было отчеканено: «Рейн-Вестфалия». Лежащее на земле колесо, по всей вероятности, было катком немецкого танка или гусеничного транспортера. Суздальцев склонился, трогая медные и стальные элементы, гладя вырезанную на бронзе надпись, испытывая странное недоумение. Колесо было свидетелем иной эры, докатилось сюда из другой эпохи, упало на эту русскую лесную опушку, как прилетевший метеорит. Было странно думать, что среди этих прозрачных полей, дуновений теплого ветра, в котором кувыркался и вскрикивал белобокий чибис, — что здесь шли кровавые бои, горела сталь, падали убитые люди, которых потом собирали на поле горемычные жители деревни и сносили всех в одну могилу. Что сюда, к белым березам и зацветающим кустам орешника, долетел страшной силы удар, распадаясь на миллионы смертоносных ударов, одним из которых был сражен его отец. И не видно было среди этой весенней красоты той встречной силы, которая остановила удар, вырвала из немецкого танка раскаленное колесо, испепелила сам танк. Этой силой казалась природа, сладкий, насыщенный цветочной пыльцой ветерок, шевелящийся на иве шмель, пролетевшая желтая бабочка. Родная природа, ее женственность, красота были той сберегающей силой, перед которой отступила немецкая сталь. Живой, любящий, с восхищенными, неутомимо взирающими глазами, он был под покровом этой благой спасительной силы. Сидя у танкового катка, он, как язычник, молился на перламутровые леса, на высоких белоснежных чаек, на крохотного зеленого жучка, сонно ползущего по сухой былинке. И опять в этой бессловесной молитве присутствовала мысль о женщине, которую он целовал, которой обладал, которую ждал с нетерпением, кружа одиноко среди весенних полей.

Приближалась Пасха. Тетя Поля, вынимая каждое утро яйца из куриного гнезда, копила их, складывала в кошелку. За день до Пасхи она поставила на керосинку миску с водой, налущила в нее золотистую луковую шелуху, вскипятила и стала варить яйца, извлекая их большой деревянной ложкой. Они остывали на столе, на клеенке, смугло-коричневые, окутанные розовым паром. В канун Пасхи тетя Поля нарядилась в плюшевую, с потертыми локотками пальтушку, завязала белый платочек, захватила кошелку с крашеными яйцами и отправилась в город в церковь.

— Поживешь без меня, Петруха. А я вернусь, привезу кулич, станем разговляться, — и засеменила на остановку автобуса, маленькая, юркая, как веселая птичка.

Суздальцев бродил по весенним полям, и в природе что-то назревало, копилось, торжественное, чудесное. Было ощущение, что весь окрестный мир — и голубой простор, и волнистые на горизонте леса, и несущиеся в поднебесье стаи птиц — все это необъятный, расписанный фресками храм. Цветущие на опушках ивы — как подсвечники, полные горящих свечей. Разноцветные круглые кусты похожи на нимбы святых и угодников. Красные смоляные шишки на высоких елях — как горящие лампады. Сладкий запах пыльцы и смолы — как церковные благовония. Сгустившаяся в березовой вершине лазурь — как божественное, глядящее из купола око. И Суздальцев, восхищаясь языческой красотой природы, чувствовал ее пасхальную праздничность. Слышал в ней голос, обращенный прямо к нему. К его сердцу, к его любящей душе. И молясь на пролетавшую бабочку или целуя фиолетовую головку хохлатки, он молился живому Богу, который выбрал его среди других бессчетных душ, сделал его своим избранником.

Дома, в чисто убранной, солнечной избе он долго смотрел на божницу, где стояла старая икона в застекленном киоте. Ее окружала потускневшая, резная позолота. За стеклом краснел блеклый бумажный цветочек. Богородица была слабо различима в своем темно-синем облачении, с коричневым склоненным лицом и смуглой шеей, которую обвивала рука Младенца. Сам Младенец стоял на коленях у Божьей Матери, и та обнимала его ноги. По светлому, но сильно закопченному полю иконы пролегала неразборчивая красная надпись. Перед иконой горела лампадка из красного стекла на медной, собранной из крестиков цепочке. Однажды Суздальцев видел, как тетя Поля сняла икону с божницы. Отомкнула на киоте медный замочек. Достала образ и осторожно, тряпочкой, обмакнув ее в лампадное масло, протерла доску, и на ней, сочно сверкая, проступили дивное лицо Богородицы, печальный, с большими глазами лик Младенца и тонкие золотые звезды, усыпавшие плащ Богородицы. Тетя Поля любовалась образом, поворачивая его под лампой, а потом, с тихим неразборчивым шепотом, поместила обратно в киот. Несколько дней икона светилась, а потом померкла, словно погас таинственный разноцветный фонарь.

Теперь он стоял перед иконой и чувствовал необъяснимое к ней влечение. Ему казалось, что икона является дверцей, закрывающей вход в иную неземную реальность, в которой действуют светоносные силы, лучистые энергии. И если встать на табуретку, отомкнуть медный замочек, растворить киот, отодвинуть икону, то из-за нее хлынут божественные силы. Наполнят мир животворной энергией, способной дарить бессмертие, воскрешать мертвых. Сделают его, Суздальцева, неумирающим и безмерно счастливым.

Он чувствовал, что его кто-то побуждает подняться на табуретку и растворить киот. Это воздействие шло из-за спины, подталкивало его. Было столь ощутимо, что он оглянулся. Ничего, кроме двери и старого сундука, не увидел, но воздействие продолжалось. Он стал приближаться к иконе. По мере того, как он приближался, ему в лицо стали дуть плотные вихри. Не пускали, противились тому, чтобы Петр приставил к божнице табуретку. Находясь в пустой избе, он испытывал борение, словно в нем сошлись силы, разные по своей природе и смыслу. Одни побуждали его войти в лучезарный, скрытый за иконой мир. Другие отгоняли его. Он чувствовал лицом завихрения воздуха, невидимую бурную схватку, словно бились духи, истребляли друг друга. Он взял табуретку, поставил у божницы, встал на нее. Стал отводить в сторону горящую лампадку, чтобы отворить киот. Почувствовал бесшумный разящий удар, едва не сбросивший его на пол. Одолел головокружение. Потянулся губами к иконе и поцеловал ее сквозь стекло.

Ему показалось, что на одно мгновение темная икона вспыхнула, сквозь нагар проступило медово-золотистые лица Богородицы и Младенца, хрупкие серебряные звезды, украшавшие ее плащ, и по светлому фону красная, хрупкая, словно вышитая алым шелком, проступила надпись: «Взыскание погибших». Икона вдов, потерявших своих мужей. Икона матерей, у которых отняли детей. Икона сыновей, чьи отцы лежат в безвестных могилах, как и его отец, зарытый в сталинградской степи.

Он отпустил цепочку лампады, и огонек закачался у стекла, заливая своим малиновым отсветом открывшееся изображение.

Суздальцев, не понимая, что он только что пережил, что за духи боролись за его душу в избе, отошел от иконы, чувствуя слабое жжение на губах.

Вечерело, солнце медленно, неохотно приближалось к далекому лесу. Поле в последних лучах казалось перламутровым, на стерне каждый ржаной стебель казался стеклянным. Суздальцев с ружьем на плече шел к лесу, предвкушая восхитительную охоту на вальдшнепа, «тягу», когда в сумерках, при первых звездах, вдоль опушек летят долгоносые красно-ржавые птицы. Ты стреляешь их влет, направляя в сторону плавной, скользящей по звездам тени красный сноп выстрела. Он прежде никогда не стоял на «тяге», лишь читал о ней в пересказе бывалых охотников, называвших «тягу» самой упоительной из охот.