Пепел - Александр Проханов

Так он думал, шагая за плугом. Смотрел на высокую березу, чья крона стала гуще, не столь прозрачной и розовой. В ней появилась едва заметная зелень, которая вот-вот взорвется изумрудной, заслоняющей небо красотой. Он продолжал боготворить Берегиню, славить белоствольную богиню, властвующую над этой опушкой, над этим лесом, над этим близким солнечным полем. Как было бы прекрасно, если бы сейчас его увидели мама и бабушка, и товарищи по институту, и невеста Марина. Залюбовались бы его ловкой работой, размеренным крестьянским шагом, могучими силами земли и природы, среди которых он нашел свое место.

— Хорош, — сказал Кондратьев, останавливая лошадь. — Вспахали. Теперь елочки привезем, и будет у тебя свой лес, Андреич. Станешь в него внуков гулять водить.

Они простились, и Суздальцев, чувствуя, как гудят от усталости мускулы, пошел обратно в село, сравнивая себя с утомленным на ниве пахарем.

Он вернулся в село, и памятник сиял серебром. Серебряный солдат и серебряная женщина встречали его своим сиянием. Проходя мимо, он поклонился, подумав, что солдат — это его погибший отец, а печальная женщина — это его мама.

Изба тети Поли не была пустой. Женщины, совершившие омовение памятника, а потом покрывшие его серебром, собрались в горнице, за столом. На столе стояла бутылочка красного вина, рюмочки, тарелка с пряниками. Поснимали платки, сидели простоволосые, с порозовевшими от вина щеками. Праздновали по-вдовьи День Победы.

— Вот и жених появился, — воскликнула та, со стеклянными сережками в ушах, со следами увядшей красоты на утомленном лице, что зимой выговаривала ему за удушенных кур. — Садись, Петруха. Вот и вся моя семья, девять девок, один я.

— Давайте его, бабы, делить. А нет, так в карты его разыграем, — сказала тучная, чернявая, с сединой, чье лицо было смуглое от загара, и только у самых волос на лбу, там, где лоб прикрывал платок, осталась незагорелая полоска.

— Да ну, дурочки старые, — накинулась на них тетя Поля. — Рюмку не выпили, а дурь полезла. Иди, Петруха, отдыхай. Не слушай дурь вдовью.

Суздальцев ушел к себе в каморку за занавеску. Прилег, утомленный пахотой. Лежал, слушая разговоры женщин, которые забыли о нем, звенели рюмочками, пили некрепкое красное вино, от которого губы становились липкими, а голова начинала сладко кружиться.

— А мне, бабы, Федор-то мой то снится кажную ночь, а то перестанет. Нету, нету, а то вдруг приснится. Вчера, как памятник мыть, приснился, худющий, в белой рубахе, босиком. Стоит, будто на снегу, и так горько смотрит, а сказать ничего не может. Должно, в плен попал, там и умер. А значится пропавший без вести.

— А мне, бабы, Николка приснился. Пришел ночью ко мне в постель и под бок. Обнимает, целует. Всю меня в жар бросает. «Ты, говорю, Никола, вон какой молодой, а я вон какая старая». А он говорит: «Нет, ты молодая». Проснулась в ночи, щупаю кровать, а его нет. А был со мной, как живой.

— А я все думаю, может, он жив. Может, в плен его забрали, а он бежал, в других странах осел. Живет где-нибудь, думает, как вернуться. Я до сих пор к остановке хожу. Думаю, подойдет автобус, дверь раскроется, а он, мой-то, и выйдет. «Вот, скажет, Катерина, к тебе вернулся».

— А я прошлым годом в Москву ездила. Иду и вдруг вижу, мой Володя идет. Со спины точь-в-точь, худой, высокий, пиджак на нем полосатый и кепка. Я догонять. «Володя! Володя!» Он обернулся: «Женщина, вы меня?» Совсем другое лицо. Говорю: «Извините, мужчина!»

Суздальцев слушал их голоса. Представлял, как сидят они за столом у оконца, за которым смотрят на них серебряный солдат и серебряная женщина, на божнице стоит образ «Взыскание погибших» с красной узорной надписью. И они не оставляют надежды, что их женихи и мужья еще вернутся с войны, отыщут родной порог, обнимут своих ненаглядных.

— А я думаю, вот бы мне умереть. Попаду в рай, а там Степка мой. Я бы к нему подошла, не то что теперь, вся в морщинах, а как тогда была, когда за него выходила. Щеки-то у меня были розовые, руки белые и глаза голубые. И он бы меня сразу узнал.

— А я, бабы, думаю. Вот бы он пришел с войны, увидел меня, какая я есть, и бросил. Другую себе сыскал. Женщин без мужиков много осталось. Выбирай любую. Вот я и думаю, может, хорошо, что погиб? Сейчас я честная вдова, а была бы обманутая жена.

— Грех тебе так говорить. Мне бы хоть какой, а вернулся. Без рук, без ног, слепой и глухой. Я бы любого его приняла. Я ведь ездила по приютам, по домам инвалидов, где лежат такие, что в танках горели или в самолетах падали. Ни живого места, ни рук, ни ног. Как кочерыжки. Думала, вдруг Женю найду, заберу домой, буду выхаживать. От моей бы любви у него глаза бы открылись.

— Ах, бабы, чтой-то мы запьянели. Пора песни петь.

Они умолкли. Суздальцев представлял, как стали серьезными, одухотворенными их лица, как они убирали со лба отпавшие пряди волос, одергивали смятые кофты и юбки, выкладывали на колени изнуренные работой руки. И вдруг вознесся неверный, пугливый, истекающий из глубины души голос:

Вот кто-то с горочки спустился…

Продержался в воздухе и умолк, иссяк, вернулся туда, откуда нежданно вырвался. В глубину измученного горюющего сердца. И второй голос, крепче, гуще, сочнее первого подхватил умирающий звук, вновь вывел его на свет:

Должно быть, милый мой идет…

И хор голосов, еще нестройных, разлетающихся, отстающих друг от друга, продолжил петь:

На нем походна гимнастерка,

Она с ума меня сведет…

Суздальцев слушал их голоса. Неяркие, лишенные былой красоты и свежести, они были исполненные истовой мольбы, ожидания и надежды. Были одинаковые в своей вдовьей неутешности и любви. Сплетены друг с другом, как ленточки в блеклом половике. И каждая ленточка была оборванной судьбой любимого человека, продолжавшего жить в женских снах и надеждах.

На нем погоны золотые,

И красный орден на груди.

Зачем, зачем я повстречала,

Его на жизненном пути…

Они были, как сестры в своем несчастии. Моля Богородицу, держащую на коленях голого Младенца, чтобы Та сотворила чудо. Вернула им с того света мужей, пожалела их одинокие, напрасно гаснущие жизни. Серебряный солдат слушал их, глядя в окно своими сияющими глазами. Где-то в небесах, за всей синевой, за легким пернатым облаком стояли их мужья плечом к плечу, в погонах и гимнастерках, слушая их песню.

Умолкли, снова звякнули рюмочками.

— А когда немец наших гнал и был уже за селом, мой-то Никита пришел домой, весь грязный, заросший, глазища мерцают. «Пришел к тебе повидаться, Василиса. Должно, перед смертью». Я говорю: «Куда тебе на смерть идти, оставайся. Как-нибудь переживем вдвоем-то». «Нет, не могу». И ушел. Больше его не видела.

— А Аннушка Девятый Дьявол своего Поликарпушку все слышит. Зовет ее. Небось скоро умрет Анна.

— Нехорошо ее, бабы, дьяволом звать. Нехорошо.