Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов

Как известно, Наказ Екатерины 1767 года рассматривался властями всех уровней как полноценный законодательный акт, принятый государственными органами к исполнению. Автор Наказа осуждала пытки как антигуманные и бессмысленные: «Употребление пытки противно здравому, естественному разсуждению; само человечество вопиет против оных и требует, чтоб она была вовсе уничтожена». Эти строки продиктованы не только гуманизмом Екатерины II, которая не терпела, чтобы при ней били слуг или животных, но и ее рационализмом. В сознании людей середины века произошел важный перелом: признание, добытое с помощью истязания, уже не считалось, как раньше, абсолютным доказательством виновности, саму же пытку признавали препятствием для выяснения правды. Запрещая пытки Пугачева и его сообщников, императрица писала М. Н. Волконскому 10 октября 1774 года: «Для Бога, удержитесь от всякого рода пристрастных распросов, всегда затемняющих истину».

В «Антидоте» – полемическом сочинении на путевые записки аббата Шаппа д’Отроша – императрица прямо пишет, что после отъезда путешественника, обличавшего пытки, в России уже «уничтожены все пытки». Это высказывание предназначалось больше для зарубежного, чем для отечественного читателя, – в действительности же пытки и по закону, и де-факто сохранялись. Только через десять лет после отъезда аббата, точнее 8 ноября 1774 года, губернские учреждения получили секретный указ о неприменении пыток в виде телесных истязаний. Почему же этот указ был секретным? Чтобы была возможность применять угрозу пытки. Приготовленный к пытке человек, не зная, что она запрещена, испытывал страх и начинал давать признательные показания и объявлять своих сообщников.

В октябре 1767 года Архангелогородская губернская канцелярия расследовала дело Арсения Мациевича и капитана Якова Римского-Корсакова. Генерал-прокурор Вяземский приказал чиновникам, ведшим следствие, передать подследственным, что «есть-ли они истинной не покажут, поступлено будет по всей строгости законов». Все знали, что это был эвфемизм пытки. Но при этом Вяземский секретно предупреждал следователей: «Но как по беспримерному е. и. в. великодушию и милосердию никакия истязания терпимы быть не могут, то вам рекомендую, чтоб по сему делу отнюдь побоями никто истязаем не был, а только б без всякаго наказания, показать в сем деле только словами строгость, сопряженную с благоразумием и верностию к е. и. в. и чрез то б одно… людей подвигнуть к чистосердечному признанию». Поэтому можно верить сведениям о том, что при допросах Пугачева следователи якобы говорили знаменитому арестанту: императрица разрешила им вести дознание «с полной властью ко всем над тобою мучениям, какия только жестокость человеческая выдумать может», хотя на самом деле делать это не собирались. Однако угрозы применить пытки подействовали, и Пугачев стал давать показания.

Ясно, что разделительная грань между угрозами на словах применить пытку (territio verbalis), а также следующей стадией (territio realis), то есть демонстрацией подследственному орудий пыток, которые могли применить к нему, и, наконец, собственно пыткой была весьма условна, тем более что новая трактовка понятия «допрос с пристрастием» (об этом ниже) позволяла обходиться при пытке без дыбы и кнута. Угроза пыткой и прямое применение пытки долгое время в царствование Екатерины II шли рядом и широко использовались в следственном деле. Дело Салтычихи, судьба которой решалась в 1768 году в высших сферах, говорит об этом со всей определенностью. Упорство садистки, не признавшей ни одного из своих чудовищных преступлений, привело к тому, что императрица дала указание «объявить оной Салтыковой, что все обстоятельства дела и многих людей свидетельства доводят ее к пытке, что действительно с нею и последует». В проекте указа, откуда взята цитата, сказано еще, что ей следует показать настоящую пытку над другим преступником. В какой-то момент Екатерина II решилась, как она писала, «поступать с нею, Салтыковою, по законам, но при этом прилежно наблюдать, чтобы напрасного крови пролития учинено не было». Но потом императрица все-таки передумала, сочтя, что преступления Салтычихи настолько очевидны и доказаны, что они даже не требуют признаний изуверки.

Таким образом, пытка при Екатерине не была отменена официально, а весьма глубокая, противоречащая всему средневековому праву мысль императрицы о том, что главной задачей следствия является бесспорное обличение преступника, а не его признание, так и не была закреплена законодательно. По-прежнему де-юре и де-факто венцом следственного процесса считалось личное признание подследственного в совершении преступления, и поэтому пытка как вернейшее средство достижения этого признания оставалась в арсенале следствия. Выражения «поступать по законам» и «поступать со всей строгостью законов» в екатерининское время понимали как угрозу пыткой. Да и сама пытка не была редкостью. За 1763–1767 годы в журналах и протоколах Сената сохранилось немало записей о том, что в губерниях «многие пытаны, а некоторые и огнем жжены без всякаго прежде того увещания». Подчас людей пытали без особой необходимости – после признания, при наличии ясности мотивов и всех обстоятельств совершенного ими преступления. В 1766 году в Екатеринбурге было начато дело казака Федора Каменщикова, который «разглашал», что «бывший император (то есть Петр III. – Е. А.) вживе и неоднократно-де в Троицкую крепость обще с… губернатором Волковым приезжали для разведывания о народных обидах в ночное время». Каменщиков так упорно отрицал извет на него, что следователи писали в Сенат, что «по запирательству и по примеченной в его показаниях, [даже] по множайшим увещаниям, точной несправедливости, инаково обойтись истинной правды, яко о самой великой важности доискаться неможно, так принуждена Оренбургская губернская канцелярия к пытке приступить».

Пытка была по-прежнему в ходу еще по двум причинам. Во-первых, добиться признания без пытки мог только высококлассный специалист, знаток человеческих душ, умевший создать такие психологические условия, при которых человек признавался и раскаивался в содеянном. Таким специалистом считался тогда один только С. И. Шешковский. Все же остальные следователи действовали по старинке. Выше упоминалось поручение архангелогородским чиновникам расследовать дело Мациевича и Римского-Корсакова. Через две недели бесплодных допросов губернская канцелярия рапортовала Вяземскому, что «все на словах строгости употребляемы были, но никакого успеха не последовало, как из очных ставок увидеть изволите». В этих словах звучит некоторая обида на центр, не давший возможности посечь арестантов для достижения истины: «Все на словах строгости и увещания во изыскании прямой истины не предуспели и какое великое разноречие, то из представленного экстракта усмотреть соизволите».

Во-вторых, в массе чиновничества, военных, просто власть имущих по-прежнему царило твердое убеждение, что только болью можно заставить человека говорить правду и принести покаяние. Например, в 1764 году многие были убеждены в необходимости пыток Василия Мировича, чтобы выявить его сообщников. Глава из третьего тома «Жизни и приключений Андрея Болотова» примечательна как своим названием – «Истязание воров и успех от того», так и содержанием. Болотов описывает, как он, обнаружив воровство в своем новом имении, пытался с ним бороться гуманными средствами – уговорами, увещеваниями, угрозами, но потерпел неудачу. Затем он пять раз пытал одного из пойманных воров, намереваясь узнать у него имя второго, бежавшего вора, но пять раз вор показывал на разных людей, непричастных к краже. Помещик – доморощенный следователь был в ярости: «Я велел скрутить ему руки и ноги и, бросив в натопленную жарко баню, накормить его насильно поболее самою соленою рыбою и, приставив к нему караул, не велел давать ему ни для чего пить и морить его до тех пор жаждою, покуда он не скажет истины и сие только в состоянии было его пронять. Он не мог никак перенесть нестерпимой жажды и объявил нам, наконец, истинного вора, бывшего с ним в сотовариществе».