Держава и топор. Царская власть, политический сыск и русское общество в XVIII веке - Евгений Анисимов

Известное выражение «сказать всю подноготную» возникло от пытки в виде забивании под ногти пытаемого железных гвоздей или деревянных колышков. Возможно, так пытали под Петергофом, в присутствии Петра I, царевича Алексея. Андрей Рубцов, который попал в Тайную канцелярию в 1718 году по доносу товарища, показал, что слышал пыточные крики, а потом видел царевича с завязанной рукой. Впрочем, сына царя могли пытать и просто упомянутым выше ручным зажимом – «репкой».

Пыткой было и кормление арестанта соленой пищей, причем ему долго не давали напиться. Даже в 1860‐х годах этот способ добиться нужных показаний был в ходу, и называли его «покормить селедкой». Об этой пытке упоминается даже в комедии Н. В. Гоголя «Ревизор», когда идет речь о приемах работы судьи Ляпкина-Тяпкина.

Солью посыпали раны пытаемых. Крестьяне заводчика Н. Н. Демидова в 1752 году жаловались, что хозяин в заводском застенке «бьет немилосердно кнутом и по тем ранам солит солью и кладет на розженое железа спинами».

Пыточные вопросы, как и во время «роспроса», составлялись заранее на основе извета, роспросных речей, других документов. Протокол допроса на пытке был близок к тому, который вели во время роспроса и очной ставки. Вопросы писали на листе столбцом слева, а на правой, чистой половине листа записывались ответы, полученные с пытки, – иногда подробные, повторяющие вопрос, но в утвердительной или отрицательной форме, иногда краткие («признается», «винится», «запирается»).

Что же хотели следователи услышать на следствии от своего «клиента»? В первую очередь они ждали признания своей вины, но достижением раскаяния задачи сыска, естественно, не ограничивались. Типичный вопросник арестованному за «непристойные слова» содержал следующий набор вопросов:

1. «С какого подлинно умыслу и намерения [это] затевал?»

2. «Не научал ли ево кто о том затевать?»

3. «Не имел ли он с кем в том какого согласия?»

4. «Об оных словах (или делах. – Е. А.) кому еще разглашал?» (вариант: «Не объявлял ли кому для какого разглашения?»).

5. «Не слыхал ли он о том от кого других?»

Приведу ответы на подобные вопросы гренадера Никиты Елизарова, осуждавшего в 1734 году императрицу Анну и говорившего, что в Петербурге «потехи… а в Руси плачут от подушного окладу»: «А умыслу и никакого в том намерения и злобы он, Елизаров, не имел, и об оном говорить никто ево, Елизарова, не научал, и согласных в том с ним, Елизаровым, никого не было, и чрез разглашение оных непристойных слов мыслию своею ничему он, Елизаров, быть не надеялся, и другие, кто имянно такие ж, или другие какие непристойные слова говорил ли, того он, Елизаров, не знает и ни от кого не слыхал». Разумеется, вопросы арестантам – крупным государственным деятелям и «персонам знатным» были сложнее, но все же и они обязательно включали в себя в той или иной форме упомянутые выше темы.

Неясно, каким образом во время виски и битья кнутом велcя допрос. Или пытаемому задавали вопрос, после чего следовал удар (или серия ударов), ответ и запись ответа, или человека били и до вопросов, и после них. Из дел российского сыска мы видим, что пытаемый давал показания в висячем положении. Как пишет Перри, удары кнутом «обыкновенно производятся с расстановкой и в промежутках подьяк или писец допрашивает наказуемого».

Из дела Александра Кикина – сподвижника царевича Алексея, которого допрашивали 18 февраля 1718 года, – следует, что «роспрос из пытки» был организован следующим образом. Пытаемому вначале задали девять вопросов, а после его ответов на них его подвесили на дыбу, дали 25 ударов и вновь повторили все вопросы, а потом уже записали его ответы. В документах сыска очень часто встречаются две устойчивые обобщающие формулы: «С подъема винился… с розыску утвердился» или «Подыман и говорил прежние ж свои речи», то есть в первом случае пытаемый человек признал свою вину на «виске», а затем подтвердил ее на пытке кнутом или огнем. Во втором случае пытаемый подтвердил на пытке свои прежние показания в «роспросе».

Во время пытки проводили не только допросы, но и очные ставки. Во время такой очной ставки один из участников мог уже висеть на дыбе, а другой – стоять возле нее. Из дела Кирилова 1713 года видно, что во время пытки сначала пытали его, изветчика, а потом на дыбу подвесили оговоренного Кириловым Ивана Андреева. Пока его допрашивали, спущенный на землю изветчик «у дыбы его, Ивана, уличал: вышеписанныя-де непристойные слова как он, Никитка, сказал в извете и с пытки он, Иван, говорил подлинно, да он же, Иван, про него, государя, говаривал не по одно же время как-де он, царь, в посты ест мясо и женит христиан, и нарядил людей бесом, поделал немецкое платье и епанчи жидовские. А Иван Андреев против той улики в тех словах запирался и говорил изветчику, [что] и никому никогда… не говорил же». Из записи ответов Андреева видно, что в протоколе вначале записывали «уличения» изветчика, а затем ответ ответчика.

После розыска в застенке пытаемый подписывал перебеленный «пыточный протокол», который ему зачитывал подьячий по принятой тогда форме. Так было в 1739 году с Долгоруким: «Князь Иван Долгорукий руку приложил». Если сам прошедший пытку этого сделать не мог (например, сломана рука), то приказные писали так: «А Варсонофия руки не приложила для того, что она после розысков весьма больна».

Теперь рассмотрим вопрос об очередности применения пытки к участникам политического процесса. Общее правило таково: если отсутствовали доказательства извета и ответчик стоял на отрицании возведенного на него извета на «роспросе» (включая очную ставку с изветчиком и свидетелями), то в застенке первым пытали изветчика. В некоторых делах мы сталкиваемся с «симметричным» принципом пыток, так называемым «перепытыванием»: 1-я пытка изветчика, 1-я пытка ответчика, 2-я пытка изветчика, 2-я пытка ответчика и т. д. Но чаще в делах упоминается серия из 2–3 пыток, применяемых к одному из участников процесса. В промежутках между сериями вели допросы, организовывали очные ставки, священники исповедовали и увещевали пытаемых. То, что первым на дыбу шел изветчик, отвечало традиционному процессуальному принципу, отраженному в пословице «Докащику – первый кнут». В этих случаях от изветчика требовали не только подтверждения его извета, но и одновременно ответа на вопрос: «Не затевает ли о тех словах на оного… напрасно по какой злобе или иной какой ради притчины, и не слыхал ль тех слов… от других кого».

Подтвердительные пытки часто оказывались западней, страшным испытанием для изветчика, и он, подчас не выдерживая их, отказывался от своего извета, говорил, что «затеял напрасно» или «поклепал напрасно». Это называлось «сговорить с имярек», «очистить от навета», то есть снять, смыть, счистить подозрения и обвинения. Это выражение означало, что изветчик признает, что оклеветал ответчика. Однако отказ от извета не избавлял бывшего изветчика от пытки и неминуемо вел его к подтверждению новой пыткой отказа от извета. Делалось это, чтобы наверняка убедиться: изветчик отказывается от извета чистосердечно или по сговору или подкупу со стороны людей ответчика?

Если же изветчик выдержал пытку и «утвердился кровью» в извете, наступала очередь пытать упорствующего в непризнании ответчика. Изветчик рассчитывал, что оговоренный им человек (ответчик) или признает себя (в том числе вопреки фактам) виновным и тем самым подтвердит извет, или не выдержит пытки и умрет. Если ответчик умирал, то изветчик мог надеяться на спасительный для него приговор.