Стерх: Убийство неизбежно: Роман - Николай Басов

Теперь всюду царил порядок, не было навалено кучей тех предметов, которые он видел вчера выброшенными из шкафов, не было ни малейших признаков того, что кто-то тут устроил обыск… А это был обыск, понял Стерх, и я на него нарвался, как лох. А ведь мог бы действовать иначе.

Он попытался осознать, как он действовал, и не сумел. Все, что предшествовало тому, как он очнулся, было затянуто дымкой, в которой, казалось, могла утонуть не то что его память, но и все его способности соображать. Он откинулся назад, и тогда на его шее возник, а затем разросся очаг боли, острой, не совсем локализуемой, но определенно знакомой.

Стерх провел рукой, шея болела все отчетливее. На пальцах оказались следы растертой крови. Стерх напрягся, он думал сосредоточенно, словно от этого зависела его жизнь, а может и в самом деле зависела… И тогда он вспомнил выросшую рядом с ним из пола тень, и боль.

Он заставил себя приподняться, как ни странно, ноги прислушались к его желаниям, заполз в кресло, достал бумажник, посмотрел документы. Все в порядке, все было на месте. С каким-то даже отчуждением Стерх взглянул на свою лицензию, паспорт и некоторое количество денег… Откуда у него деньги? Он еще раз подивился наличию купюр, но решил выяснить это позже. Достал револьвер, патроны были в барабане, из ствола не стреляли, и смазывали его довольно давно… Свежую смазку Стерх теперь, когда даже его слюна превратилась в подобие химического реактива, определил бы безошибочно.

Покряхтывая, постанывая и придерживаясь за стену, Стерх заставил себя подняться, вышел в коридор, с радостью понял, что помнит его, и отправился в ванную. Тут он умылся, щедро набрызгивая воду на щеки, на лоб, на глаза. Глаза… Под ними словно бы что-то горело. Вообще, он казался себя заполненным гриппозным жаром. И даже вода не способна была убавить этот жар.

Он поднял голову, заглянул в зеркало. Это было обычное, начавшее терять амальгаму зеркало, старое, темное, каких сейчас уже не выпускали, и чуть более явственное, чем новые, у которых блеск бывал металлическим и довольно бесцветным. Оно показывало лицо несомненно того самого человека, которого Стерх привык считать собой. Но у него были красные, словно бы выкатившиеся вперед глаза, как от базедовой болезни, и синяки в пол-лица, словно после очень неудачно отыгранного боксерского матча на звание чемпиона мира, проведенного по профессиональным правилам.

Стерх намочил какое-то старенькое полотенце, и приложил его к шее. Боль стала определеннее, и это его порадовала. Чувствительность, и даже способность думать медленно возвращались. Он пошел в комнату.

Книжки стояли на полках. Кульман и стеллажик с чертежами, свернутыми трубочкой, блистали чистотой. Стол рядом с кульманом был прибран, как на военном корабле перед адмиральской проверкой. Стерх открыл ящики стола, обычные карандаши, пачки бумаг, и никаких рисунков. Потом он развернул чертежи – фасады домов, какие-то конструкции, и опять ни одного рисунка. Обыскал книжные полки, иногда разворачивая самые крупные книги, иногда сдвигая или даже раскрывая их, в надежде отыскать что-то заложенное между ними или в них – снова ничего.

Вдруг что-то заставило его обернуться. Странно, что раньше он не обратил внимание на этот взгляд, упертый ему между лопаток… Но это оказалась лишь фотография. Марина, в той же позе, как он видел ее на фотографии в бумажнике Халюзина. Даже на миг показалось, что это одна и та же фотография. Стерх подошел к ней, дешевая проволочная рамочка, не очень новое, тонкое стекло. Повинуясь какому-то импульсу, Стерх поднял ее и увидел на обоях чуть светлый след. Понятно, ясными днями через окно на стол и кульман падал свет солнца, вот обои и выгорели. Он уже опустил рамочку, как вдруг вздрогнул. Поднял снова, проверил. Так и есть, треть сантиметра, не больше, отличали рамку от следа на обоях. А может и нет… Это было важно, это должно было что-то значить, вот только Стерх не мог понять, что именно. Подумал, покрутил рамку и только тогда сообразил, что сама рамка сдвинулась в сторону. Вот это уже уликой быть не могло, потому что он ее поднимал.

Теперь следовало подумать. Стерх сел в кресло, подышал, стараясь понять, что произошло с его легкими, поднялся, подошел к двери. Так и есть, между шкафом и дверью было пространство, предназначенное для того, чтобы дверь не била в шкаф. Тут-то его и ждали – умно, просто, и как показала практика, эффективно.

А он еще и шаг сделал к этой засаде, еще ближе подошел, чтобы тот, кто его ждал, мог ударить коротко и жестко, изо всех сил… Почему он промахнулся, почему не сломал шею, как Халюзину? Кажется, он дернулся, или темнота позволила ему выиграть чуть-чуть времени, может, четверть секунды, и он остался жив? Но почему он тогда не поднялся на ноги через полчаса, хотя бы через час? Он пролежал в отключке более шести часов. Для простого удара по шее это было слишком много. Что с ним сделали, как его выключили?

Вздохнув он отвращения, Стерх снял куртку, осмотрел руки. Они были чистыми, уколов видно не было, подозрительных синяков, остающихся иногда от иглы, тоже. Но конечно, это ничего не значило, его могли «заколоть» так, что он и не способен был увидеть след укола, даже если бы был мастером йоги, например, в спину или в ту же шею…

Оставив это безнадежное занятие, Стерх вышел в коридор и подошел ко второй двери. На миг замер, его пугала эта дверь. За ней его вполне мог ждать кто-то… Хотя, конечно, никто, скорее всего, не ждал. Это было бы глупо – ждать и не прикончить его, когда он лежал шесть часов в соседнем помещении. Просто у него взыграл посттравматический мандраж, обычная история.

Открыл дверь. Вид, открывшийся ему, не имел в себе ничего сенсационного. Тут так же царили чистота и порядок, которые Стерха почему-то так же пугали, как и вкус его слюны, как и эта дверь еще миг назад. Широкая двуспальная кровать, валики в изголовье, с одной стороны – тумбочка с часами, с другой подобие трюмо с каким-то очень уж покосившимся зеркалом. А перед трюмо – пуфик для сиденья, в меру продавленный и истертый. Напротив кровати – довольно большой телевизор, корейский, не очень дорогой, но выносливый и с неплохим звуком. Сбоку от двери еще один платяной шкаф, с антресолькой. Стерх открыл антресоль и увидел несколько пакетов со странной одеждой, в дальнем углу десяток виниловых пластинок, которые были и не нужны уже, но и выбросить их, очевидно, было жалко или просто руки не доходили. В платяном шкафу наблюдалась примерно то же самое – одежда, вперемежку мужская и женская, тючки, какие-то мелочи, совсем далеко – портативная пишущая машинка и недорогой проигрыватель, оставшийся от советских времен, без усилителя. Этот аппарат не стоил даже того, чтобы его использовали как подставку для обуви.

Когда Стерх выходил из комнаты, у него возникло ощущение, что он только что случайно забрел в магазин небогатого антиквара, который гребет все подряд, и ничего не хочет никому продать. Или в провинциальный частный ломбард, в котором никто не может выкупить заклады. Что поражало – не было ни одного листка бумаги, ни одной открытки, ни одного рисунка. Даже на стенах не было невыгоревших квадратов, обозначающих картины. Тут было пусто, гулко и бессмысленно, потому что ни о чем не свидетельствовало.