Мужской день - Борис Минаев

Во-вторых, очень не хотелось уходить от этой весенней воды! С ужасом и восторгом, в который раз в своей жизни, я вдруг понял, что Колупаев опять оказался прав!

– Колупаев, а у меня будет настоящий ожог? – спросил я.

Он важно кивнул.

– А меня в больницу не повезут?

Он отрицательно помотал головой.

– А я согреюсь?

Он взглянул презрительно.

– Ну, поехали! – сказал я.

Я положил Колупаеву на коленку свою руку.

Рука торчала из короткого рукава почти до середины.

Колупаев направил солнечное пятнышко на запястье, чуть выше кисти.

Я молча ждал.

– Терпи! – сказал Колупаев.

Я зажмурился и стал ждать.

Вокруг меня сразу вспыхнули радужные пятна, как всегда бывает, когда зажмуришься на солнце. В этот раз они были какой-то невероятной величины, они плавали вокруг и то поднимались высоко, то ныряли глубоко вниз.

Руке стало больно.

– Терпи! – сказал Колупаев.

Радужные пятна вокруг стали носиться туда-сюда с бешеной скоростью.

– Не могу! – заорал я.

– Терпи! – заорал Колупаев.

Радужные пятна вспыхнули и зажглись в моей голове огромным костром!

– А! А! А! – заорал я, вырвал руку и стал бегать вокруг Колупаева, осыпая его проклятьям и ругательствами.

– Безмозглая скотина! – орал я. – Фашист! Ставишь опыты на людях!

– Тебе холодно? – спросил Колупаев.

– Нет! Нет! Нет! – заорал я.

Хотя зубы мои по-прежнему стучали, мне действительно перестало быть холодно. Я вдруг резко почувствовал тихую теплоту, которая открывается в промежутке между обжигающим солнцем и ледяной водой. Теплота была повсюду. Она была в ветре, который дул мне прямо в лицо. Она была в кучах грязи, которые высовывались из-под снега. Она была в кошках, которые как мертвые лежали на нагретом асфальте возле подъезда и грелись.

– Что с запрудой? – закричал я.

– Да! Что с запрудой? – закричал Колупаев.

Мы тут же прибежали на старое место, где Колупаев построил свой ДнепроГЭС.

ДнепроГЭС был тут как тут. Плотина, построенная Колупаевым, пока еще держалась под напором струй. Больше того, лужа, образовавшаяся возле нее, уже зажила какой-то своей жизнью. По ней медленно плавали здоровые, невесть откуда взявшиеся щепки, с краю из нее пила какая-то бродячая собака, прибежавшие из двадцатого дома дети пускали по ней кораблики.

Мы переглянулись с Колупаевым.

– Ну что? – сказал он.

– Ну что? – сказал я.

Мы подошли к запруде с разных сторон и несколькими точными движениями разрушили ее в двух местах.

Огромный грязный поток немедленно хлынул со страшной силой.

Собака захлебнулась и залаяла.

Малыши заплакали и побежали к маме, потому что их кораблик из бумаги куда-то унесло.

Щепки со страшной скоростью понеслись куда-то вдаль.

Вот это была запруда!

(В сущности, в этом и есть смысл запруд, если кто не понял, – вода как бы застывает, но зато потом течет со страшной силой.)

Щепки уносились все дальше и дальше.

Я побежал за ними, стараясь не упустить из виду. Только так можно было проследить течение потока.

Поток мощно перекрыл ближайший канализационный люк и вдруг повернул туда же, куда и все – вниз, к Рочдельской, к Трехгорке, к Москве-реке. Чем дальше мы с Колупайским следили за ним, тем быстрее и полноводней он становился.

Наконец, поток вырвался из дворов на Трехгорный вал и потек вниз со страшной силой.

Щепки, правда, застряли. Они крутились на одном месте и никак не могли миновать какую-то яму.

Я кинул их дальше, и они мгновенно скрылись.

Я присел рядом с дорогой и грустно стал делать какую-то маленькую запруду. Проехала машина и обдала меня с ног до головы грязной водой.

Проследить за силой и направлением потока не получилось.

– Да ладно, Лева! – Колупаев присел рядом со мной, опасливо косясь на дорогу. – Иди домой. Отогрейся. Помойся. Поспи. И завтра опять.

– Меня завтра уже не пустят, – прозорливо сказал я.

– Ну и ладно! – философски сказал Колупаев. – Всеравно радуйся! Весна же пришла!

– Давай пройдем вон дотуда! – попросил я его.

Колупаев послушно поднялся, и мы дошли до ДК Ильича, где обычно смотрели по воскресеньям кино про индейцев.

– Может, в кино лучше сходим? – вдруг предложил Колупаев. – Как раз сеанс на двенадцать.

– Я не могу. Я мокрый, – отвечал я своему другу, глядя вдаль, сквозь дымы и солнце, на перспективу Москвы-реки.

– Тогда пошли еще куда-нибудь, а то меня сносит.

Я посмотрел под ноги. Потоки, стремившиеся вниз, здесь достигали какой-то страшной силы, потому что улица в этом месте кончалась, и превращалась в переулок, круто сбегавший вниз, под обрыв, и если стоять на самом краю этого места, то вода заливала сапоги почти по щиколотку. Колупаев в ботинках стоял смирно, держа меня за руку, – наверное, боялся, что в довершение всего меня унесет потоком.

– Давай туда поднимемся! – я показал Колупаеву на высокие каменные ступени. Мы поднялись на крыльцо фабричного клуба, и, опираясь на его могучие перила, стали просто смотреть на воду, которая текла внизу с огромным шумом.

– Ну вообще... – сказал Колупаев. – Прямо наводнение. Нештяк.

– Нештяк, – повторил я.

Дома мама встретила меня абсолютно молча. Она молча сняла с меня одежду, обувь и налила горячую ванну. Потом она дала мне чая с малиной, уложила в постель, обернула шарф вокруг горла, накрыла двумя одеялами и горестно спросила:

– Доволен?

Я подумал и сказал:

– Да. Очень.

Потом подумал и сказал еще:

– Нештяк.

Я стоял в подъезде и смотрел на дождь. Дождь лил уже второй или третий день. Мама не пускала меня гулять. Тогда я пообещал ей, что буду стоять в подъезде, а на улицу не пойду.

– Нет, ну ты можешь, конечно, надеть капюшон, резиновые сапоги и постоять на улице пять минут! – недовольно сказала мама, отпуская меня. – Но вряд ли ты захочешь! Льет как из ведра...

Я послушно напялил капюшон, резиновые сапоги и даже взял зонтик. Но стоять в таком виде на улице мне совершенно не хотелось. Гораздо интереснее было наблюдать за дождем из подъезда. На улице дождь был холодный, мокрый и противный. А здесь, в подъезде – шумный, большой, веселый. Только его было плохо видно. Я все время приоткрывал