Ржевская мясорубка. Время отваги. Задача - выжить! - Борис Горбачевский

Коростылев, стоявший рядом, недобро глянул на меня. Командир полка пожал мне руку и поблагодарил за Маврия.

Тепло расстались с лейтенантом и его ребятами. Павел Чернов, прощаясь, обнял меня:

— Спасибо за поддержку. Если что, звони — ребята и я всегда поможем.

Подошел корреспондент Василий Сошнев:

— Какой сюжет для дивизионки! Это же находка, пример для многих религиозных солдат, их у нас много. Хотя такие, как Маврий, конечно, наперечет. Уверен, партийное начальство одобрит публикацию.

Я перебил:

— Только прошу, не делайте из него атеиста — никто тогда не поверит в правду вами написанного и память о человеке обидите.

Проговорили мы долго, Василий хотел подробнее разузнать о Маврии; мне хотелось говорить о нем — нашей первой встрече, его отношении к войне, к людям, Маврию было всего девятнадцать! Провоевал он — всего сто пятьдесят дней! Но и то и другое не помешало ему стать настоящим воином. В критические моменты в человеке срабатывают заложенные в него с материнским молоком инстинкты — у Маврия эти инстинкты подкреплялись семейными традициями и верой, о которой он говорил: «Важно не то, во что верит человек, важна сама его вера». Все мы многими нитями связаны с жизнью, никто не хочет погибать, и вдруг яркой вспышкой сама эта драгоценная жизнь ставит перед тобой вопрос: «Ты готов на самопожертвование?» Трудно сказать, как поведет себя человек в такой ситуации. Поступок Маврия — был Подвигом.

«Истинная сила очень религиозного человека состоит в бескорыстности совершенных им добрых дел. Даже если он не уверен, что получит награду в другом мире… Так всегда думал и поступал Маврий!» — этими словами заканчивался очерк в дивизионке.

Сошнев сдержал обещание.

На меня подвиг Маврия произвел сильное впечатление, — как говорится, всего перепахал, вызвал много непростых размышлений. Нет, я не стал религиозным человеком, но, безусловно, поступок этот повлиял на мою душу. Я стал внимательнее присматриваться к верующим людям — их много было среди солдат, стремился лучше их понять, уважительно к ним относиться, а если случалась в том нужда, старался помочь им.

Вася Сошнев был старше меня года на четыре; он оказался удивительно приятным и тактичным человеком, понравился мне, и с той ночи мы подружились. После войны переписывались, он продолжал служить в армии. Встретились мы в Москве на 30-летии Победы, к этому времени Василий Степанович Сошнев стал генерал-майором; на этой встрече в Москве фронтовики избрали его председателем Совета ветеранов 220-й дивизии. Вместе мы ездили в Елец в 1981 году на 40-летие рождения дивизии. Вместе провожали ветеранов в последний путь. И каждый год вместе отмечали День Победы — под боевым знаменем дивизии. Нам выдавали знамя всего на один день из Центрального музея Советской Армии. О том послевоенном времени, ярких встречах с однополчанами в сердце сохранилась добрая память. Сохранились и редкие фотографии. Куда они денутся после меня, кому они будут интересны?..

Убит Паша Иванов

Немцы проморгали своего ефрейтора, и, предвидя неприятности, я, посоветовавшись с комбатом, разделил взвод на две части. В боевом охранении первой линии окопов оставил четырех солдат, остальных забрал с собой на запасные позиции.

Действительно, не прошло и двух дней, как противник решил рассчитаться с нами — наказать за свою беспомощность, за своих убитых и пленного ефрейтора. На наш передний край обрушился шквал артиллерийского огня — пять артобстрелов в течение суток.

Ночью мы вернулись в старые окопы. На их месте громоздились лишь огромные груды земли, камни да щепки от начисто разбитого блиндажа. И тела. Погибли все четверо. Пашу Иванова пришлось откапывать.

Паша! Маврий! Серега! Столько человеческих трагедий сразу! Как пережить такое?! Может, моя вина, что послал ребят? А если контратака? Нет, нельзя без боевого охранения. Проклятые! Зачем они здесь?! За чем пришли к нам?.. Одного за другим пожирала война самых лучших — добрых, сильных, молодых! Так и хотелось спросить: за что, господи?!

Эх, Паша, Паша, так и не стал ты командиром взвода, а по всему подходил к тому. Я не расспрашивал его о речевом дефекте; он сам однажды рассказал, как это случилось.

Вырос Павел в военной семье, жили они в Куйбышеве, в военном городке, отец был лихим кавалеристом, командовал эскадроном. Часто забирал семилетнего сына, сажал перед собой на коня, и они галопом мчались по полигону, у мальчишки захватывало дух от восторга. Однажды комэск, разгорячившись после бутылки отличнейшего портвейна, посадил ребенка — одного — на своего любимого Жорку:

— Держись, сынок. Быть тебе, Пашка, кавалеристом!

Конь, не почуяв хозяина, не тронулся с места. Тогда отец чуть тронул коня рукой и крикнул:

— Пошел!

Конь понес перепуганного мальчика по плацу. Отец тут же протрезвел, бросился наперерез. Но было поздно. Паша не заревел, не закричал, не упал с коня — но сильно перепугался. На всю жизнь. В следующие пять лет мать обходила и объездила с сыном лучших логопедов и психологов; врачи советовали не волноваться, считали, что со временем заикание пройдет. Не прошло. От заикания мальчика так и не вылечили.

Мечтал Павел не о военной карьере — после войны он хотел стать архитектором, строить школы, библиотеки, стадионы…

Фронтовое братство

Вернулись мы уже на новые позиции. Во взводе осталось восемь человек. Но без боевого охранения никак не обойтись — значит, опять посылать солдат под огонь противника. За ночь восстановили связь, я позвонил комбату, доложил обстановку, попросил прислать пополнение и разрешить поменять позиции. Коростылев назвал меня трусом и не разрешил:

— Сидите, где сидите. Не двигаться ни на шаг. Пополнение будет.

В следующую ночь мы получили пополнение — двенадцать человек. Некомплект. Но и на том спасибо.

Вскоре после тяжелых событий, обрушившихся на нас, я ощутил острую боль в ногах. Появились частые судороги, болели ступни, немели пальцы, а потом ноги почти перестали отзываться на боль, что было уже совсем скверно. Один из бойцов выбрался ночью в лес и принес какие-то старые сырые листья, высушил, стал прикладывать мне к ногам. Как будто полегчало. Но ненадолго. Судороги и боль в мышцах доводили до изнеможения, мои конечности превратились в бесполезные колоды, справиться с недугом делалось все труднее. А ведь я отвечал за людей, ну какой я теперь командир?

В эти грустные дни и ночи я особенно остро ощутил, что такое человеческая доброта, фронтовое братство. Солдаты, как могли, старались облегчить мое нелегкое положение, поили чаем, оборудовали недалеко от землянки отдельное место, куда меня водили подвое, поддерживая за плечи. Я с ужасом задумывался: а если атака, немцы прорвутся?.. — и ни на секунду не расставался с пистолетом: решил, что фрицам в руки не дамся, под конец боя покончу с собой. На ночь привязывал веревку к ноге и постоянно дергал, чтобы не заснуть, не проморгать врага.