И создал из ребра я новый мир - Эд Курц

— Что за дела? — воскликнул Мортимер, вскакивая на ноги с окровавленным ножом в руке. — Это что, фокус такой?

— Я не занимаюсь фокусами, Дин, — укоризненно сказал Эшфорд.

Мортимер оглядел сцену; у него перехватило дыхание, когда он увидел, что мать тоже исчезла. На столе остались лишь странные, непонятные очертания.

— Не понимаю, — взмолился он.

— Не пора ли наконец показать себя мужиком, Дин Мортимер? Не пора ли наконец заявить о себе? Ведь твоя бедная дорогая матушка лежит себе тихо, не подозревая о непристойных намерениях таких людей, как Эрни Рич, уже не говоря о Джиме Шенноне, нашем преподобном…

— Преподобный Шеннон? А он тут при чем?

Кудесник рассмеялся, резко фыркнув.

— При всём, Дин, — сказал он, широко разведя руки. — При всём.

У Марджи и Скутера ночной показ тоже выдался уникальным. У Скутера на экране Капитан Америка врывался в тайный бункер Гитлера, с щитом в одной руке и отсеченной головой японского солдата в другой. Прихвостни фюрера ответили на вторжение мощной очередью из автоматов, но их пули не могли пробить щит доблестного героя. Скутер так и разинул рот от восторга, когда колоритный герой швырнул хмурую голову японца в сторону одетых в коричневую униформу нацистских охранников, а затем набросился на них с дикой силой, проломив одному череп своим огромным кулаком в перчатке, другому перебив кадык краем щита. В мгновение ока в бункере не осталось никого, кроме героя и злодея, в результате чего Капитан Америка громко расхохотался, а Гитлер заплакал от отчаяния и страха.

Скутер тоже засмеялся, когда его герой вырвал сначала правую руку главаря нацистов из сустава, затем — левую, далее пришел черед обеих ног. От Адольфа остался один торс в коричневой униформе, мотающий головой из стороны в сторону и моливший героя о смерти. Но это был вовсе не Гитлер, как думал Скутер раньше, а отец Марджи, чьи смешные накладные фюрерские усики отклеились, пока преподобный голосил, обезумев от боли и агонии.

Странно, подумал Скутер, а я и не знал, что преподобный Шеннон был нацистом. Как-то нехорошо!

И когда Капитан Америка снял маску, чтобы посмотреть на заклятого врага в последние мгновения его жизни, Скутер был доволен как слон, поняв, что герой — это он сам.

Переполненная эмоциями Марджи Шеннон с трудом сдерживала слезы, наблюдая за историей своей жизни в исполнении кукол. Они совсем не походили на ее старых кукол на чердаке, с оборчатыми платьицами, розовыми щечками и белокурыми кудряшками; эти куклы были уродливы в своей простоте, плохо сшиты и лишены каких-либо отличительных черт. Кроме того, в отличие от детских игрушек Марджи, куклы на экране двигались сами.

Они воспроизвели ключевые моменты из ее шестнадцати лет в картонном доме. Она видела, как кукла-мама рожает куколку-младенца (кадр живо напомнил ей потрясающую последнюю сцену «Преждевременного материнства»). Видела, как Преподобная Кукла выступала перед собранием Послушных Кукол, неуклюже уложенных на гофрированные скамеечки; самая маленькая кукла стояла впереди, восхищенная пламенной речью своего отца. Позже Преподобная Кукла и Маленькая Куколка Марджи стояли, трясясь, вокруг колодца, сделанного из бумаги; три другие куклы пытались вытащить ту, что упала на дно вместе с длинной ниткой. Они никогда не узнают, был это несчастный случай или самоубийство.

Марджи наблюдала затуманенными глазами, как Преподобная Кукла становится более беспокойной и замкнутой после смерти жены. Она смотрела, как ее собственный аватар вырастает до размеров других кукол и украдкой прячет сигареты за церквушку и аптеку из картона. Она заставляла себя смотреть, как набитая, точно мешок, кукла, чье имя было Маркус Нимс, приставала к куколке-Марджи в воскресенье днем, после богослужения. Все это она вспоминала с мокрыми глазами и дрожащими губами. Однако действо, разыгранное тряпичными актерами после, было ей в новинку.

Кукла ее отца сидела, скрестив ноги, на полу церковного погреба, в маленькой ямке, вырытой из грязи. Отец держал что-то в своей лишенной пальцев руке — талисман или амулет, покрытый коркой грязи, проржавевший от старости и из-за отсутствия ухода, но его форма была вполне узнаваема. Безликая голова куклы повернулась в одну сторону, затем в другую, осматривая странный артефакт со всех сторон, прежде чем встать на ножки и сунуть руку в прореху на боку. Марджи знала — восприятие отцом мира давно изменилось. У него в душе поселилось нечто, делавшее его статус пастыря Литчфилда шуткой, известной ему одному, сугубо личной, над которой он проводил бо́льшую часть времени, внутренне смеясь, даже когда плакал. И всякий раз, оставаясь наедине со своим тайным талисманом, он крепко прижимал его к голове и чутко прислушивался к тому, что мог слышать лишь он.

Знак, казалось, светился, когда кукла делала это: он обладал цветом в черно-белом мирке фильма, отливая золотом заходящего солнца. Марджи не могла расслышать, что он сказал, но, по какой-то, неизвестной ей причине, показалось, что это было нечто вроде «твоя жизнь — ложь; ты никому не молишься».

Что-то такое, что она всегда знала и надеялась, что отец никогда не догадается.

Затем последовала любопытная сцена: кукла, изображавшая преподобного Джима Шеннона, сидела за картонным столом в помещении, которое Марджи приняла за кухню, склонившись над запутанным гнездом из ткани, ниток и сушеных трав, — кукла строила кукол, причем последняя была размером с русскую матрешку. Зашив одну из матрешек, он достал амулет и стал втирать его в тело куклы, словно мистическую мазь. Марджи ожидала, что за этим последует невероятное или ужасное, но Преподобная Кукла просто положила фигурку на бумажный стол и стала работать над новой. Марджи не могла взять в толк, что это за процесс.

Но мгновение спустя он коснулся амулетом новой куклы, как и первой, а затем оторвал ей голову. Кадр сменился, показывая куколку-Марджи, что затягивалась украдкой сигаретой и выдыхала дым, сделанный из хлопка. Она прислонилась к стенке картонной аптеки, откинув назад одну, лишенную суставов, ногу, — и вдруг у нее отлетела голова, оставив след из ярко-красной пряжи, свисающей из распоротой шеи.

Марджи взвизгнула — и, будто ее крик послужил причиной, фильм вмиг оборвался: картинка сменилась на древний немой фильм цвета сепии, изображающий фокусника, со сцены сыплющего избитыми, старыми как мир трюками. Она резко вернулась в реальность, в темный зал, где рядом с ней сидел Скутер, обнимая колени и хихикая, как младенец. Еще большую тревогу вызывала женщина в четвертом ряду, которая кричала изо всех сил, но никто, кроме Марджи, этого, похоже, не замечал. Темноволосая женщина, сидевшая позади вопящей чокнутой, рыдала, уткнувшись лицом в ладони, а полицейский — она не помнила его имени, но знала, что его лучше сторониться, — колотил кулаками по сиденьям по обе стороны от себя и хрипел при каждом вдохе.

Другие тоже вели себя странно: на самом деле почти все из дюжины или около того людей, усыпавших веснушками сиденья кинотеатра, либо плакали, либо кричали, либо вели себя так, словно ужасно напуганы. Насколько Марджи могла судить, Скутер был единственным, кто хорошо проводил время. Несмотря на шум, производимый все более возбужденной аудиторией, он продолжал хихикать и раскачиваться взад-вперед на своем сиденье. Она нахмурилась, чувствуя, как нарастает давление в голове, и тронула его за колено.