Магиер Лебиус - Руслан Мельников

Зачем шагнул? Да затем!

Соседи послушно защелкивали, зажимали себя в зубастые тиски кандальных колец. И эта тупая, безысходная покорность узников, догадывавшихся, конечно же, об уготованной им участи (не могли они не догадываться!), однако влезавших в ошейники и наручные кандалы, бесила пфальцграфа.

Еще причина? Была еще. Он чувствовал… Нет, не жалость. Этих зверолюдей, скоточеловеков Дипольд не жалел ничуть. Тут другое чувство – острой, вопиющей несправедливости, неправильности происходящего.

И еще… Было… Самое главное…

Острое желание любым словом, поступком, действием – да хоть чем-нибудь! – стряхнуть собственный страх – противный, липкий, вязкий, засасывающий, давящий и не очень-то спешивший уползать восвояси. Чтобы не сгинуть в нем, в этом страхе, чтобы не потерять, не утратить себя – ни сейчас, ни впредь – в нарастающем ужасе заточения, следовало доказать… прежде всего самому себе доказать, что Дипольд Славный, несмотря на пережитое, остался столь же славен и бесстрашен, каким был. Всегда.

Нужно было заглушить страх. И…

– Эй! – с вызовом бросил пфальцграф тюремщикам. – Они не виноваты! Слышите?! Не-ви-но-ва-ты-о-ни!

Его не услышали. Его не слушали. Никто. Ни стража, ни заковывавшие сами себя узники. Да что там! Таким говори – не говори, кричи – не кричи, толку не будет.

Надев кандалы, каждый из смертников (а разве нет?) подходил к запертой двери. Сам подходил и тянул следующего. Стража проверяла, крепко ли сжимают тощие шеи самозащелкивающиеся кольца ошейников, туго ли впечатался в кожу зубчатый металл на запястьях. Не схитрил ли кто, не попытался ли обмануть.

Не хитрил и не обманывал никто. На это у обреченных и смирившихся не осталось ни сил, ни воли. Зато злой ненависти хватило на кое-что иное.

Когда с надсадным лязгом открылась дверь, узники покидали свою тесную камеру, проклиная… Не змеиного графа вовсе, не его магиера, не стражников с алебардами и факелами. А соседа из одиночной клетки справа. Дипольда Гейнского по прозвищу Славный. Его и только его уходящие проклинали за ту роковую подачку, которую сами же и выклянчили. Недобрые прощальные слова звучали негромко, вполголоса, но в царившей вокруг тишине – вполне отчетливо.

Вид скованных людей, окончательно утративших свою волю и полностью подчиненных воле чужой, угнетал неимоверно. Что-то нехорошее шелохнулось в душе гейнского пфальцграфа. Тревожное что-то. Похожее на панику. И недозревшее прозрение. Смутное, неясное. Будто и его тоже уже ведут куда-то на невидимой, не ощущаемой пока цепи.

Громыхнула, закрываясь, дверь узилища.

И факелы больше не светят.

И тишина. Прежняя, гробовая.

И его? Ведут? Куда-то?

Дипольд вздрогнул, тряхнул головой, отгоняя наваждение. Ох, и мысли, однако… А ведь рановато еще лишаться рассудка – не так уж и долго он пробыл в плену.

Пфальцграф огляделся. Кругом было темно и тихо. Привычно темно. И непривычно тихо.

– Удобные кандалы, – вдруг подал голос Мартин. От того, что опасность прошла стороной, соседа тянуло поговорить. О чем угодно – лишь бы не молчать вместе со всеми. – Ну, те кольца, что на цепи. Мастера Лебиуса придумка. Защелкиваются легко, держат цепко. Коли попал в такие – не вырваться…

– Удобные, говоришь? – медленно повернулся к соседу Дипольд. – Для кого?

– Для стражников, разумеется, – хлопая одним на два ока веком, ответил Мартин.

В голосе его прозвучало искреннее удивление. Потом бывший часовщик увидел глаза пфальцграфа. И удивление сменилось испугом. Мартин поспешил отползти подальше. Насколько можно.

…В опустевшую клетку слева больше никого не загоняли. А гейнскому пфальцграфу вскоре принесли еду. Еще. Вне очереди. Вне заведенного порядка. Целую корзину. Знатного пленника в маркграфской тюрьме явно не собирались морить голодом. Кормить его собирались. И кормить вволю. «Будто на убой», – невольно подумалось Дипольду при взгляде на содержимое корзины. Может, правда – на убой…

Зато кормили теперь не с пола, как пса. А как человека.

В этот раз угрюмый раздатчик первым делом просунул меж прутьев решетки и аккуратно поставил на прелую солому медное блюдо – большое, не помятое, чистое даже, и лишь потом выложил на блюдо пищу. Много. С горкой.

Прямо не тюремщики, а прислуга на пиру!

Стража молча удалилась.

Дипольд улыбнулся. Это начищенное блюдо на грязной соломе было его первой, пусть маленькой, но все же победой, которую следовало отпраздновать. К тому же в одном Мартин прав: голодать здесь неразумно. Пока имеется такая возможность, следует накапливать силы. Только не для того вовсе, чтобы подольше протянуть в заточении. По иной совсем причине. Потому что обессиленный узник далеко не убежит. Из таких соображений вкушать пищу из рук врага для чести не зазорно. Тем более если враг не пытается накормить силой, как тогда, в повозке с големом.

И Дипольд ел. Ел не спеша, со вкусом, с толком, с расстановкой. Ел, запивая не водой даже – неплохим вином (похоже, опять целебное гейнское!) из фляги в плетеной корзине. Ел, стараясь не обращать внимания на вонь вокруг и несмолкавшую брань из темноты. Никто из соседей уже не просил поделиться, не умолял кинуть кусочек, но ругались все страшно.

Время в заключении шло медленно. Как густой вязкий мед, стекающий из опрокинутого горшка. Хуже всего была неопределенность. Вынужденное бездействие томило Дипольда, но одновременно и успокаивало, помогало собраться с мыслями, совладать с рвущимися наружу чувствами.

Да, время шло. Минуты, часы, дни… И ничего не менялось. Совершенно. Все тот же скудный свет в малюсеньком окошке. Все та же вечно недовольная, глумящаяся и страшащаяся многоголосая темнота вокруг. Все та же пустота слева. Все те же бесконечные беседы – главным образом, ни о чем… пока ни о чем – с соседом справа. И те же редкие, шумные, драчливые вечерние кормежки в общих камерах и вполне сносные неторопливые и регулярные трапезы в одиночных клетках.

Еду узникам обычно приносили либо после обеда, либо перед закатом, либо на закате. Либо уже ночью. Каждый день – в свое время. Видимо, это было как-то связано со сложным графиком смены замковой стражи. Но поскольку график этот все же имелся, и притом график жесткий, человеку наблюдательному нетрудно было определить в кажущемся беспорядке явную закономерность и заранее предугадать появление раздатчика пищи с двумя корзинами и двух сопровождающих – с факелом и алебардой.

Дипольд, к своему удивлению, постепенно приноровился к тюремному режиму. Втянулся. Влился. Привык. Хорошо ел. Много спал. И жил как спал. Ибо настоящая жизнь проходила мимо, где-то за каменной стеной подземелья, проходила, не задевая, не пробуждая. Только мысли в этом сонном вялом существовании, в этой псевдожизни у гейнского пфальцграфа были дерзкими и постоянно крутились вокруг одного и того же. Вокруг побега. Как бежать, он еще не решил. Но Мартин. Его золотые руки… И его умение отмыкать любые замки. Была бы только заготовка для отмычки. Ничего подходящего пока у Дипольда не было. Однако фортуна бывает милостива к тем, кто верит в лучшее.