Естественное убийство-2. Подозреваемые - Татьяна Соломатина

– Тихо, тихо! Папа здесь! – Северный присел на корточки и погладил пса. – Это всего лишь страшный сон. Тут тебе ничего не грозит, идиотина.

«Идиотина» продрала мутные глаза, посмотрела на Северного и раскрыла пасть.

– Будь я проклят, но он – улыбается! Улыбается, блядина! – воскликнул Сеня.

– Не матерись, поганец!

– Ладно… – в стотысячный раз пообещал Сеня. – Бля буду, куплю Дашке собаку. Пусть для неё собака будет существующим животным.

– Слушай, у этого пса есть только одна проблема. Я ему насыпаю в миску корм. И зову. А он – не идёт. Он ждёт, пока я отойду от миски – и только потом подходит. Опасливо. Я бы даже сказал, затравленно. Ветеринарша сказала, что, вероятно, это детская психологическая травма. Скорее всего, кондиционных чистолинейных щенков кормили первыми, а его отпихивали, мол, пожрёшь, что останется.

– Да ну! Разве люди на такое способны?! Люди, у которых есть собаки, должны их одинаково кормить и одинаково любить!

– Ты путаешь, друг мой, ты путаешь… Ты путаешь людей с собой, а щенков с детьми. Если ты заведёшь Дашке собаку, пообещай, что не выкинешь её и не усыпишь, когда Дашка псиной наиграется.

– Ты чё, Сев, охуел?! – искренне возмутился Соколов. – Как ты можешь даже предположить такое! Чтобы я усыпил собаку только потому, что…

– Матерщинник ты мой любимый! – вдруг умилился Северный. – Семён Петрович, наверное, я старею…

– Гонишь ты, а не стареешь!.. Но ты же расскажешь, расскажешь?

– Нет! Ни слова! Пошли, прогуляем пса. Это будет так трогательно. Чистое Сан-Франциско! Два немолодых уже, нетрезвых мужика и маленькая палевая собачка.

– Почему палевая?

– Потому что так у неё в международном ветеринарном паспорте записано.

– Так собакам ещё и паспорт положен?!

– А то! Пошли, я расскажу, во сколько тебе выльется собачка для твоей милой дочурки…

И друзья, сопровождаемые беспрестанно прыгающим саквояжем, не совсем твёрдыми походками отправились на прогулку.

– Ты, толстый пельмень, завтра будешь спать! А мне – опять бежать…

– Так не беги! Плюнь на свои пробежки. Почувствуй себя свободным!

– Ты чувствуешь себя свободным?

– У меня жена и пятеро детей! О какой свободе ты говоришь?! Я закабалён. За-кам-балён! – Соколов рассмеялся.

– Но ты счастлив в своём закабалении?

– В за-кам-балении!.. Я настаиваю! – пьяненько хихикал Сеня.

– Так счастлив?

– А то!

– Никогда после мне об этом не говори. О том, о чём я тебе сейчас скажу. Не смей напоминать, щенок, понял, да?! Счастье, Сеня, – в несвободе. В несвободе от любви. В несвободе от пса. В несвободе от пробежек. Счастье – в свободе закабаления! И в ответственности за закабаливших тебя.

– За-кам-ба-лив-ших! – с ослиным упрямством повторил Семён Петрович.

Безымянный некондиционный терьер распластался камбалой на полу добропорядочного лифта примерного кондоминиума на Рублёвском шоссе. Друзья чуть не надорвали животы от хохота.

Виски никогда не бывает много, но иногда его бывает слишком.

Я не могу придумать собаке имя, не увидав, собственно, собаку. Имя для собаки – это всё равно что имя для ребёнка. Правда, многие мамаши придумывают имя для своего ребёнка, когда он ещё в животе. И многие же из этих многих, родив ребёнка, меняют прежде придуманное имя на другое. Не совсем корректная аналогия. Потому что собаку вынашивает собака. И об имени совсем не думает. В общем, я тут немного с перепою, и потому мысль моя тревожно путается и рвётся. Мы вчера с подругой до одиннадцати пили громко, а потом стали пить тише. Потому что если пить громко после одиннадцати, то добропорядочные граждане США, проживающие по соседству с громко пьющими, не просто могут вызвать полицию – они её непременно вызовут. И будут, разумеется, правы. Мы громко пили с подругой за то, и про это, и за бог с нами, и за хрен с ними. Обсудили даже, почему красивым, умным, деятельным бабам не везёт с мужиками. Вот так новость, да? Бабы обсуждают мужиков. Мужики обсуждают баб… Я читала подруге твои письма, и она сказала мне: «Женись!» – и мы долго ржали, потому что я не могу на тебе жениться, Северный. В Калифорнии – возможно. Тут даже поворачивают на красную стрелку, не говоря уже о жениться на ком хочешь. Я не могу на тебе жениться, но могу выйти за тебя замуж, давай уже скорее ресторан, букет и кольцо. Потом мы говорили о детях… Не знаю, говорят ли о детях мужчины после того, как поговорят о бабах (со мной ни один мужчина, кроме Семёна Петровича, о детях не говорил, но он не в счёт), но бабы всегда говорят о детях после того, как поговорят о мужиках. Я с тобой никогда не говорила о детях?.. Нет, разумеется. Мужчинам интересна красивая, умная, деятельная, но плевать они хотели на её детей (вот уж на кого бабе никогда не плевать!). И с тобой я не говорила о детях, Северный. Потому что ты мужчина. Вот когда ты станешь моим мужем, возможно, я поговорю с тобой о детях. Потому что с мужем можно говорить о ком и о чём угодно, особенно если у вас есть собака. Собака – это очень уютно. Я всегда хотела собаку, но мой образ жизни… Подруга сейчас принесла мне похмельную дозу. Сама она не может – ей меня ещё на winery везти. И хотя в Калифорнии можно немного пить за рулём, но не слишком. А моя подруга – добропорядочная гражданка США. Так о чём я? Сейчас, подожди. Выпью, закурю… Об имени. Когда я была беременна, мне было некогда думать об имени. Я не разговаривала с моей дочерью, когда она была «в животике». (Я не очень нежный акушер-гинеколог, меня тошнит от сисечек и писичек, потому что названия им «грудь» и «половые органы».) Мне казалось странным петь песни плоду, сюсюкать с плодом и прочее такое. Всё равно что сюсюкать с собственной рукой. Слабоумие… Да и некогда. Но когда она родилась, я сразу поняла, что она – Алина. Алина очень похоже на Алёна. Но всё же не Алёна. А другой, отдельный, человек. Не моя рука. Не моя нога. Не мой плод. Мой ребёнок – но не я. Очень похожий на меня ребёнок, и потому не Катя или Василиса. Алина. Вот она родилась, я её увидела – и поняла, что она – Алина. Это имя позволяет ей, оставаясь похожей на меня, не становиться мной. Хотя и это всё чушь собачья… Да. Так о собаке – для того, чтобы придумать ей имя, я должна эту самую собаку увидать. Но я рада, что у нас с тобой будет собака. То есть – есть. Как мы назовём нашу собаку?.. Шутка!

Мы громко пили о детях. То есть – говорили. Моя Алина никогда не доставляла мне ни малейших проблем. Не знаю почему… Возможно, потому, что каждый вечер мы – бабушка (ты же в курсе, что я выросла с бабушкой?), я (если была дома, а не в больнице) и Алина собирались за кухонным столом – и болтали. Обо всём на свете и безо всяких табу, потому что мы вообще такие, нетабуированные. Кто-то считает, что нетабуированность – это плохо. Я считаю, что нетабуированность – это хорошо. А что ещё мне оставалось считать, если мой ребёнок рос по раздевалкам интернов, по дежуркам и по друзьям-товарищам-подругам, если не медикам, то на всю голову биохимикам и стоматологам? Отсутствие табу на жанр разговорный позволяет чётко определиться человеку с табу на жанр действенный, извини за плохой почерк. У подруги с детьми были проблемы, но принцип оставался тот же – отсутствие табуированных тем за вечерним семейным столом. В общем, наши с подругой дети выросли в атмосфере знания о том, что какие бы – в зюзю пьяные, обоссанные и/или обосранные – они ни пришли домой, им помогут. Сперва ПХО[25] всех возможных ран, включая душевные, вакцинация против бешенства, профилактика ЗППП и нежелательных беременностей, а ремень – потом, понял, да? Очевидно. В теории. В теории очевидно для всех. Мало у кого хватает мужества применять теорию на практике. Нам с подругой некогда было слишком много думать над теорией – мы для этого были слишком незамужни и работающи (каковы? Есть такие слова – «незамужни» и «работающи»? Ты же у нас умник-книгочей!) – было время только на отработку практических навыков за вечерним семейным столом. И моя Алина, и подругины дети знали, что к нам они могут прийти всегда. И со всем. И с двойкой по математике. И с первой (второй, третьей, пятой) любовью. У нас они могут спросить, что такое хуй и с чем его едят, с солью или без. И за это им ничего не будет (кроме по жопе, по роже и долгой занудной лекции на тему «что такое хорошо и что такое плохо, и как отличить первое от второго», гы). И почему-то дети выросли не наглые, не капризные, не требующие у мамок винтажных «БМВ» (тебе привет от старого-нестарого еврея, он уже тоже хочет с тобой выпить, хотя пить и курить завязал, ему жена запрещает, поэтому он таскается со мной по Сан-Франциско, и мы выпиваем на его, куря мои). Возможно, потому, что наши дети знали, что иногда – от пуза каждый день, а частенько питание трёхразовое: понедельник, среда, пятница, «вынь да положь!», как говорит моя подруга, ныне благополучная гражданка США, прежде хлебнувшая щедро и там и тут. А возможно, мамы (в виде нас с подругой) были настолько плохи, что их дети выросли хорошими людьми. Не знаю, из меня ещё тот Сухомлинский…