Одинокий пишущий человек - Дина Рубина

У писателя всегда особые отношения с прошлым. Ведь оно уже навсегда в его власти. Писатель склонен помыкать своим прошлым, и не только своим. В сущности, прошлое – это единственная территория, в чьих пределах мы распоряжаемся по своему усмотрению, расставляя события, людей и слова в том порядке, который нам потребен для… разумеется, для создания художественного текста. Турбина работает круглосуточно, и прошлое – самый гибкий и самый благодатный материал, из которого мы кроим и шьём свои белые – всегда белые! – одежды, даже если это балахон, в котором мы поднимаемся на эшафот.

Мне говорили, что в моих книгах настойчиво звучит тема прошлого. Мне кажется, это так естественно, даже когда это не связано с личными воспоминаниями, из которых у меня давно сварен суп, сделаны котлетки на завтра и зафарширована шейка для праздничного стола – как учила меня готовить курицу моя бабка Рахиль. Мои собственные воспоминания, моя личная молодость тихой тенью лежат у моих ног и стоят за стеклом книжных полок в беспорядочном сочетании изданий разных лет.

Но вопрос притягательности прошлого для меня – и для любого чувствующего человека с хорошо развитым воображением – возникает с началом каждой большой работы. Ведь обаяние прошлого в сотни раз сильнее изменчивого притяжения безликого и анонимного, а подчас и страшноватого будущего.

«Новым временам», как бы увлекательно они ни выманивали нас наружу, всегда недостаёт: тепла, лучшего климата, лучшего образования, лучшего воспитания, вежливых людей и большего порядка – выбирайте, что нравится.

Выйдите на балкон, оглядите окрестности, и у вас всегда найдётся повод сказать: «А за той кирпичной стеной расстилался огромный луг, и весной он весь был усыпан багровыми маками – вот красота была! Не то что сейчас, с этими безликими высотками». Это нормальный процесс смены времён и поколений. Литературе полезна ностальгия по минувшему; она к лицу и любому писателю. Её бы стоило прописывать большими дозами, полными пузырьками. Молодость писателя нисколько ностальгии не противоречит: в конце концов, в старших классах школы можно с тёплой грустью вспоминать старшую группу детского сада – о, какое было прекрасное время! (Ничего смешного, я так и поступала: всегда пестовала в себе животворную тоску по былому и включала её одним нажатием кнопки.)

Представьте, во что превратилось бы творчество, будь в нём сплошное приятие жизни, оптимизм, вера в будущее – что там ещё? – и прочая бравурная бодряческая чушь.

Нет, только прошлое добавляет в прозу ту терпкую эссенцию убегающих дней, драгоценную амбру, что придаёт тексту последний штрих, последнюю звенящую ноту.

По степени воздействия на читателя Прошлое может соперничать только с дымными зарослями Литературных Снов.

О, это великий приём! Разумеется, кинематограф возвёл его в третью степень и пользует так, как это умеет лишь наглый нахрапистый господин СИНЕМА́, со своими штучками и техническими приспособлениями. Вспомните: чуть ли не в каждом фильме, претендующем на анналы мирового киноискусства, непременно возникают и колышутся болотные испарения снов, в которых мы ошалело бредём вместе с заблудившимися героями. А в снах, как все мы понимаем, можно чёрт-те что вытворять; сон спишет всё: от преступления до бесстыдной мечты. Сны безнаказанны; в этом их очарование, в этом их ужас, в этом их польза.

В литературе, с её аскетичным, но благородным арсеналом художественных средств, этот приём – внезапный и откровенный – выполняет сразу несколько функций. Как явление не реального порядка, как сгусток подсознания, он даёт колоссальные возможности писателю выправить массу ошибок, сделанных в ходе работы; ненавязчиво намекнуть на суть проблемы (что в нормальном течении прозы выглядело бы топорно), ввести целую кучу глубокомысленной белиберды, якобы имеющей важное для героя значение, приспособить для этих нужд покойного отца или покойную мать… Словом, великий старичок Ф. был бы доволен.

Я обожаю сны – и в жизни, и в прозе, с удовольствием все их использую, и свои, и чужие, когда их удаётся позаимствовать, то есть стибрить (если эти понятия применимы к такой эфемерной субстанции). Ведь случаются сны поразительные, красочные, глубокие и страшные. Поистине драгоценные – для сюжета.

А если такового нет под рукой, его надо придумать.

В силу своей склонности к поминутному вранью я готова в любую минуту сочинить всё, что требуется для дела. В романе «Последний кабан из лесов Понтеведра» сочинила народную испанскую песню семнадцатого века. Просто мне показалось, что она была бы уместна, а копаться в источниках или, того хуже, искать кого-нибудь, кто раскопал бы мне подлинник и перевёл с испанского на русский… Короче, я её написала, и вышло совсем недурно.

В том же романе у меня есть сон об Иисусе, который снится героине. Та встречается со Спасителем неподалёку от своего дома, и, если учесть, что дом её находится прямёхонько там, где Иисус сидел сорок дней в Искушении, мне это вовсе не показалось натяжкой. Я и сама там прожила двадцать три года, и много разных видела снов под завывание совершенно особенных истошных ветров, характерных для Иудейской пустыни.

(Ветра я тоже описала в том романе. Вы помните: ничто не пропадает втуне у рачительного хозяйственника.)

По ходу сюжета героиня в своём сне встречает Иисуса, и они так трогательно, так буднично болтают о разных вещах… Помнится, мне пришлось задуматься: а на какой свой вопрос я, в случае подобной встречи, хотела бы получить ответ? И знаете, чем дольше живу, тем с большей ясностью осознаю: уже не хочется ни с кем вступать в дискуссию. Бог, дьявол и вся святая рать – ты понимаешь это со всей ясностью – так же беспомощны, как и все мы. Посмотришь вокруг, заглянешь в новостную ленту, посидишь в карантине месяца полтора и… вдруг тебя осенит: наверху либо дурака валяют, либо задались целью как-то проредить популяцию человеков на многострадальном шарике. И никто тебе не ответит не то что на сакральные, но и на самые простейшие вопросы: например, как продуть засорившуюся трубу.

Кстати, о засорившейся трубе.

Главный конструктор, архитектор, инженер… да хоть сантехником его назовите, но только наступает некий страшный миг, когда роскошная и богатая, как говорила моя бабка, идея романа, перспективный по мощностям авантюрный герой, оказавшийся в незнакомом и полном прекрасных романных возможностей городе… замирают и упираются в некую смутную фигуру, которая стоит в конце эпизода, уперев руки в бока (или сидит в кресле, покачивая ногой), и издевательски интересуется: «Ну и хрена ж он попёрся в Прагу? – имея в виду неугомонного героя. – И чем ты его займёшь на протяжении десяти страниц? А для девчонки там вообще не место (это он имеет в виду героиню, жемчужину, можно сказать, романа!). Твой цыплячий мозг ещё помнит, что во втором томе этот раздолбай отправляется на остров Джум в Андаманском море, который ты какого-то чёрта извлекла из пыльного атласа? Ну и как там я его стыкую с этой девицей, как её?! Нет, надо всё ломать и переделывать».