Моя любовь когда-нибудь очнется - Чарльз Мартин

– Ты идешь? – спросил меня Эймос.

– Сейчас, секундочку…

Эймос достал из кармана носовой платок, обмакнул в лужу и протянул мне.

– Вот, возьми. Так будет удобнее.

Болотная вода была чистой, холодной и пахла кипарисовыми корнями. Я вытер лицо Эймосовым платком, потом опустился на колени и снова погрузил его в воду, смывая следы крови.

– Пусть будет у тебя, – сказал Эймос.

Сидя на корточках, я еще дважды окунал платок в лужу и вытирал лицо. Водяные капли срывались с моего подбородка и падали обратно, оставляя на поверхности быстро исчезающие круги. На ветру мое мокрое лицо начинало замерзать, но я все же пересилил себя и еще раз плеснул на него водой, чувствуя, как несколько тонких струек протекли по моей шее под свитер. Наконец я поднялся, выдохнул большое облако беловатого пара и вытер лицо рукавом.

Когда я огляделся, мистер Картер и остальные охотники почти исчезли из виду (последним в группе шел Джон Биллингсли со своим мегафонарем) и только Эймос по-прежнему стоял в нескольких шагах и испытующе меня разглядывал. Со всех сторон нас обступало темное и молчаливое болото, в пронзительный и свежий запах которого вплетались сладковатые ноты собачьего пота и енотовой крови.

– Ты в порядке, приятель? – тихо спросил Эймос.

Луна поднялась над верхушками деревьев, она светила ярко, как прожектор, серебря недвижимую воду Сокхатчи. Опустив взгляд, я даже разглядел на ее поверхности свое неясное, расплывающееся отражение.

– Врач сказал Мэгги, что она может начинать тужиться, – медленно проговорил я. – Она тужилась, а я считал. Кажется, уже на счет «три» показалась головка… головка моего сына. Не вся, я видел только макушку. Внезапно врач побледнел, а глаза у него стали большими, как пятидесятицентовые монеты. Я слышал, как он приказал сестре срочно подать какой-то акушерский инструмент… забыл, как он называется. А Мэгги все смотрела на меня, и вид у нее был ужасно усталый. Я пытался утешить ее, успокоить, но ведь я и сам не знал, что происходит! Врач сказал, чтобы она продолжала тужиться, а сам надел этот похожий на вантуз инструмент на голову моего сына. Через минуту или, может быть, через две головка вышла вся… но она была какой-то неправильной формы и совсем синяя. Мэгги не могла ее видеть, зато она видела мое лицо. Не знаю, что она по нему прочла, но это наверняка было не то, что она ожидала. Тут прибежали еще две акушерки, они оттолкнули меня и стали нажимать Мэгги на живот, чтобы вытолкнуть ребенка, потому что она была совсем измотана и сил у нее почти не осталось. Врач отдавал какие-то распоряжения, вокруг нас суетились еще какие-то люди… Потом я вдруг услышал громкий плеск, и врач передал моего сына акушерке. Сам он продолжал тянуть пуповину, которая оставалась внутри Мэгги, и ее кровь текла по ногам, по простыням, по клеенке… А потом Мэгги вдруг обмякла, и глаза ее закрылись.

Где-то вдали коротко залаяла одна из собак. Другая отозвалась ей из еще большего далека́.

– На столе у входной двери акушерка и другой врач пытались оживить нашего ребенка. Они делали ему массаж сердца, надевали на него кислородную маску, но ничего не помогало – он оставался неподвижным, синим… Тут Мэгги открыла глаза, увидела, какой он синий, и начала плакать. Еще какое-то время спустя она вся побелела, глаза закатились, и ее вырвало. Это был… это был последний раз… Больше она в себя не приходила.

Эймос с беспокойством переступил с ноги на ногу. Его нижняя губа как-то подозрительно задрожала, а сапоги ушли в болотную жижу еще глубже.

– Потом в палату вихрем ворвался еще один врач. Он на бегу надевал хирургическую маску. Меня он оттолкнул, я упал в угол и лежал там в луже крови Мэгги. Первый врач ввел ей в вену какое-то лекарство, второй пытался остановить кровотечение. Меня как будто парализовало – тело мне совершенно не подчинялось, но я слышал, что происходит вокруг. Кто-то крикнул, что у Мэгги упало давление, я услышал жужжание дефибриллятора, и врач скомандовал: «Всем отойти! Разряд!» Раздался треск, ручонки моего сына взлетели вверх, тело выгнулось дугой и снова обмякло. Врач, принимавший роды, торопливо накладывал швы. Так прошло еще несколько минут, потом врачи сняли маски и стали смотреть на часы. Никто даже не стер с тела моего сына беловатый гель, санитарка просто завернула малыша в одеяло и унесла, а я так и не подержал его на руках. Мне никто этого не предложил, а попросить мне как-то в голову не пришло. Тем временем состояние Мэгги немного стабилизировалось. Мое – тоже. Во всяком случае, я кое-как поднялся с пола и только тут заметил, что руки у меня грязные и липкие. И лицо тоже. Я наклонился над Мэгги и увидел, что рвота застряла у нее в волосах. Тогда я схватил полотенце или простыню, не помню, и стал как сумасшедший вытирать ей подбородок, щеки и шею, потом подсунул ей под голову подушку и заправил волосы за уши. Пока я с ней возился, врач не отрываясь смотрел на мониторы, на которых, должно быть, отражалось состояние моей жены, но он ничего мне не объяснял, а спросить я боялся…

Пока я говорил, последний отблеск могучего фонаря Джона Биллингсли окончательно погас вдали, луна зашла за облако, и нас вновь окружил мрак. Я изо всех сил напрягал зрение, силясь рассмотреть хоть искорку света между деревьями, но не видел ничего. Ночь казалась осязаемо плотной, шатер листвы над нашими головами давил, словно тяжкий груз, и я вдруг почувствовал себя очень одиноко.

– Во вторую ночь… где-то около полуночи… В общем, я отрубился. Просто свалился там, где стоял. Когда я очнулся, то увидел, что лежу на больничной койке рядом с Мэгги. Одна из сиделок сказала, что меня поднял с пола и перенес в кровать здоровенный, бритый наголо помощник шерифа, который двое суток просидел в коридоре у дверей палаты. Потом… потом врачи мне кое-что рассказали… Я узнал, что Мэгги потеряла почти половину всей своей крови, что головка у моего сына была четырнадцати сантиметров в диаметре, а животик – восемнадцати, и что он весил одиннадцать фунтов и четыре унции[38]. Остальное, я думаю, тебе известно…

Еще какое-то время мы стояли молча – не знаю, какое, но достаточное, чтобы как следует замерзнуть. Наконец Эймос поднял вверх руку с тремя вытянутыми пальцами. Вздернув подбородок и выпятив дрожащую губу, он прошептал:

– А теперь пребывают сии три…[39]

Я кивнул, и мы вместе вышли из болот Сокхатчи.

Домой мы возвращались на машине Эймоса, включив печку на максимум. Электронный термометр на зеркальце заднего вида показывал восемнадцать градусов[40], кофе в моем термосе остыл и отдавал алюминием.

Сворачивая на мою подъездную дорожку, Эймос спросил:

– Скажи честно, я должен за тебя беспокоиться?

Я покачал головой.