Путешествия по Европе - Билл Брайсон

Трудно сказать, что будет с Болгарией. Через пару недель после моего визита население страны в припадке странного безумия добровольно проголосовало за коммунистический режим — единственная страна в Восточной Европе, без принуждения согласившаяся сохранить старую форму правления.

Это был 1990 год, когда коммунизм в Европе приказал долго жить, но мне показалось странным, что, несмотря на все слова, написанные о Железном занавесе, никто не сожалел о крахе благородного эксперимента. Я знаю, что коммунизм никогда не работал, и сам ни за что не хотел бы при нем жить, но мне было грустно от мысли, что единственная экономическая система, которая работает — капитализм, — основывается на своекорыстии и жадности.

Коммунизм в Болгарии долго не просуществует. Он не может долго существовать. Никакой народ не потерпит правительство, которое не способно прокормить его или наладить производство хороших игрушек для детей. Я уверен, что когда вернусь в Софию через пять лет, она будет полна кафе и ресторанов, улицы будут запружены «БМВ», а люди будут намного счастливее. Но я рад, что увидел Софию до того, как она изменилась.

Мы с Кацем ехали из Софии в Стамбул на Восточном экспрессе. Я думал, что путешествие будет очень экзотичным — даже воображал, что какой-нибудь слуга в тюрбане будет обходить нас с чашками сладкого кофе и горячими полотенцами, но вагон оказался ужасным во всех отношениях: душный, зловонный, переполненный, обшарпанный, медленный. К 1973 году Восточный экспресс был не более чем названием на ржавом куске металла. А спустя пару лет старый поезд, курсирующий между Белградом и Стамбулом, вообще перестал ходить.

Когда мы покинули Софию, у нас было отдельное купе, но через пару остановок к нам ввалилось большое семейство толстых, шумных людей, являвшихся ходячим свидетельством пагубности имбридинга. Они были нагружены картонными чемоданами и авоськами. Новые пассажиры разместились на нижних полках, загнав меня с Кацем в разные углы, и немедленно начали копаться в сумках с провизией, доставая маленьких рыбешек, ломти черствого хлеба, крутые яйца и куски мокрого, вонючего сыра. Его запах напомнил мне, как однажды, вернувшись с летних каникул, мы обнаружили, что мать по невнимательности заперла кошку в кладовке на три самые жаркие недели года. Они ели, громко чавкая, вытирая жирные пальцы о рубашки, а потом, погрузившись в глубокий сон, во время которого икали и бессвязно что-то бормотали. По странной причуде балканского пищеварения во время сна они еще больше разбухли и окончательно вытеснили нас в углы, буквально размазав нас по стенкам. Это мучение продолжалось двадцать два часа.

К этому моменту мы с Кацем провели вместе почти четыре месяца и до смерти надоели друг другу. У нас бывали дни, в течение которых мы либо бесконечно ссорились, либо совсем не разговаривали. В тот день, насколько я помню, мы не разговаривали, но поздно ночью, когда поезд медленно катился по заросшей кустарником пустоши, именуемой Турцией, Кац вывел меня из легкой полу бредовой дремоты, похлопав по плечу и спросив:

— Что это в твоем ботинке — собачье говно? Я подскочил.

— Что?

— Что это в твоем ботинке — собачье говно?

— Не знаю, анализ еще не вернулся из лаборатории, — ответил я сухо.

— Я серьезно. Это собачье говно?

— Откуда мне знать?

Кац наклонился вперед, чтобы хорошенько рассмотреть и осторожно понюхал.

— Так и есть. Это собачье говно, — объявил он со странным удовлетворением.

— Так молчи об этом, а то всем захочется.

— Иди и почисти ботинок. Меня тошнит. Началась ночная перебранка шепотом.

— Иди и сам почисть.

— Это твои ботинки.

— А мне даже нравится. Кроме того, это перебивает запах мужика рядом со мной.

— Меня тошнит.

— Ну это же не я насрал.

— Я думаю, что ты мудак.

— Ах вот как?

— Да, ты стал мудаком с самой Австрии.

— Ну, а ты мудак с самого рождения.

— Я? — оскорбленный взгляд. — А ты был мудаком еще в утробе, Брайсон. У тебя было три хромосомы: X, Y и Й.

Так оно и шло. Стамбул явно был не для нас. Кац ненавидел и его, и меня. Я в основном ненавидел Каца, но Стамбул мне тоже не особенно понравился. Он был вроде поезда, который привез нас сюда, — жарким, вонючим, перенаселенным и обшарпанным. Улицы были полны мальчишек, которые воровали все, что вы не держали обеими руками, а еда просто ужасной — один зловонный сыр и таинственные куски чего-то липкого. Однажды нас чуть не убили, когда Кац спросил у официанта: «Скажите, ваши коровы срут прямо в тарелки, или вы потом сами раскладываете?»

Одним из главных развлечений Каца на заключительном этапе поездки было говорить различные гадости людям, которые не могли его понять. Он с улыбочкой сообщил полицейскому, что у него (полицейского) самый маленький член в мире, а угрюмому официанту сказал: «Дай нам поскорее счет, Борис. Мы торопимся к твоей жене — она обещала сделать нам обоим минет». Оказалось, что официант тринадцать лет работал в одном ресторанчике в Лондоне и прекрасно все понял. Он выгнал нас вон, сопровождая совершенно справедливыми замечаниями о наглости молодых туристов.

Я пригрозил Кацу убить его, если понимающий по-английски турок не сделает этого раньше. Лишившись последнего удовольствия, Кац провел остаток времени в Стамбуле в мрачном молчании, только рявкая на зазывал с Гранд-Базара, чтобы они от него отвязались.

Но эту грубость я ему прощал, так как он был на нее спровоцирован. Мы во всех смыслах достигли конца пути.

Теперь, проезжая на такси из аэропорта по жарким, душным, кишащим людьми улицам, я думал, произведет ли Стамбул в этот раз более благоприятное впечатление.

Началось все не очень хорошо. Я забронировал номер в «Шератоне» через агентство в Софии, но отель оказался далеко от Золотого Рога и старого города. Комната была чистой и довольно комфортабельной, но телевизор не работал, а когда я хотел умыться, трубы затряслись и загрохотали как в фильме ужасов о полтергейсте, а потом, после серии тяжких вздохов, исторгли темно-коричневый густой бульон. Я дал воде стечь минут десять, но она не сделалась ни более прозрачной, ни менее густой. И за это я платил по 150 долларов в сутки.

Я сел на унитаз, глядя как течет вода и думая о том, какая странная вещь туризм. Ты летишь в чужую страну, оставляя дома комфорт, а затем тратишь огромные деньги и время на бесплодные попытки получить те самые удобства, которые не утратил бы, оставшись дома.

Со вздохом я брызнул коричневой водой в лицо и пошел смотреть Стамбул. Это самый шумный, самый грязный и самый деятельный город из всех, что я видел. Везде стоял невообразимый шум — пронзительно сигналили автомобили, кричали люди, завывали муэдзины, протяжно гудели паромы на Босфоре. Везде наблюдалась бешеная активность — люди толкали тележки, разносили подносы с едой и кофе, взваливали на плечи непомерно большие вещи (я видел одного парня с диваном на спине), через каждые пять метров что-нибудь продавали: лотерейные билеты, ремешки для часов, сигареты, поддельные духи.