Дзэн и искусство ухода за мотоциклом - Роберт Пирсиг

И все равно, что же Федр пытался сделать? Чем дальше, тем насущнее вопрос. Ответ, казавшийся верным, когда он начинал, все больше терял смысл. Федр хотел, чтоб его студенты стали творцами – самостоятельно решали, как писать хорошо, а не все время спрашивали у него. Оценки им не ставили для того, чтоб они заглянули в себя – только там найдется истинный ответ.

Теперь же все это утратило смысл. Если они уже знают, что хорошо и что плохо, у них нет причин и браться за его курс. Но студенты сидят перед ним – значит, они не знают, что хорошо и что плохо. Это он, преподаватель, должен рассказать им, что хорошо и что плохо. Одна мысль об индивидуальном творчестве и выражении в стенах класса глубоко противна всей идее университета.

С упразднением оценок многие студенты попали в кафкианскую ситуацию: они понимают, что их непременно накажут, если они чего-то не сделают, но никто не хочет говорить, что именно от них требуется. Они смотрели в себя и ничего не видели; смотрели на Федра и ничего не видели; а потому они беспомощно сидели и не знали, что делать. Пустота была смертоносной. У одной девушки случился нервный срыв. Нельзя отменить оценки и сидеть, создавая бесцельную пустоту. Придется задавать классу некую цель, ради которой нужно работать, чтобы эту пустоту заполнить. А Федр этого не сделал.

Не мог. Он не мог придумать ни единого способа сказать им, к чему они должны стремиться в работе, – сказать и при этом самому снова не провалиться в ловушку авторитарного, дидактического преподавания. Но как нарисовать мелом на доске таинственную внутреннюю цель каждой творческой личности?

В следующей четверти он плюнул на свой замысел и вернулся к системе оценок – обескураженный, в смятении чувствуя, что прав, но у него почему-то ничего не вышло. Когда в классе возникало нечто спонтанное, индивидуальное и поистине оригинальное, происходило это вопреки инструкции, а не согласно ей. Вот в этом смысл был. Федр порывался уйти в отставку. Преподавать тупую шаблонность студентам, которые его ненавидят, – нет уж, увольте.

Ему рассказали, что в Ридском колледже в Орегоне отменили оценки вплоть до выпуска, и на летних каникулах он туда съездил. Но там ему сообщили, что мнения о ценности этой реформы на факультете резко разделились и никто особо не доволен. На все оставшееся лето Федр впал в глубокую апатию и лень. Они с женой часто ходили в походы по этим горам. Жена то и дело спрашивала, почему он все время молчит, а он не мог ей ответить. Его взяли и остановили. Он ждал. Того недостающего кристалла мысли, от которого все вдруг затвердеет.

Крису, похоже, худо. То он держался далеко впереди, а теперь сидит под деревом и отдыхает. На меня не смотрит, и поэтому я знаю, что ему худо.

Сажусь рядом; лицо у него чужое. На щеках румянец, и я вижу, что парень выдохся. Сидим и слушаем ветер в соснах.

Я знаю, в конце концов он встанет и пойдет дальше, но этого не знает он сам – и боится того, что подсказывает ему страх: вдруг он вообще не сумеет залезть на гору. Вспоминаю, что об этих горах писал Федр, и рассказываю Крису.

– Много лет назад, – рассказываю я, – мы с твоей мамой дошли до границы лесов недалеко отсюда; разбили лагерь у озера, а с одной стороны там было болото.

Он не поднимает головы, но слушает.

– Где-то перед рассветом слышим: падают камни. Должно быть, зверь, решили мы. Только звери так не гремят. Потом слышу – в болоте что-то плеснуло. Тут мы проснулись окончательно. Я тихонько вылезаю из спальника, достаю из куртки револьвер, присаживаюсь за деревом.

Крис как-то встрепенулся.

– Еще всплеск, – продолжаю я. – Ну, думаю, городские пижоны верхами ломятся – но не в такой же час. Еще раз – плюх! А потом как бухнет! Какая там лошадь! Еще – БУХ! и снова – БУ-БУХ!.. И вот вижу – в этом предрассветном сумраке ко мне по болотной грязи бредет огромнейший лось, в жизни такого не видел. Рога широченные – в рост человека. Опаснее него в горах только гризли. А кое-кто говорит – не опаснее.

Глаза Криса вновь загораются.

– БУХ! Я взвожу курок, а сам думаю: тридцать восьмой «особый» лося-то, пожалуй, не свалит. БУ-БУХ! Он меня не ВИДИТ! БУ-БУХ! Я у него прямо на дороге. И твоя мама в спальнике у него на дороге. БУ-БУХ! Да такой ЗДОРОВЫЙ! БУ-БУХ! Десять ярдов! БУ-БУХ! Я встаю и прицеливаюсь. БУ-БУХ!.. БУ-БУХ!.. БУ-БУХ!.. И вот он – В ТРЕХ ЯРДАХ от меня… заметил и встал. Мушка – у него между глаз… Стоим оба.

Тянусь к рюкзаку и достаю сыр.

– А потом? – спрашивает Крис.

– Подожди, сыру отрежу.

Вытаскиваю охотничий нож и беру сыр за обертку. Отрезаю ломоть в четверть дюйма, протягиваю Крису.

Берет.

– А потом что?

Жду, пока откусит.

– Этот лось пялился на меня секунд, наверное, пять. Потом глянул вниз, на твою маму. Потом – опять на меня, на револьвер под самым носом. А потом улыбнулся и медленно ушел.

– А-а-а, – тянет Крис. Он разочарован.

– Обычно, когда им вот так переходят путь, они нападают, – говорю я. – А он подумал: такое хорошее утро, мы это место уже заняли, к чему устраивать драку? Вот и улыбался.

– А они могут улыбаться?

– Нет, но было похоже. – Я убираю сыр и добавляю: – Потом в тот день мы прыгали с валуна на валун вниз по склону. Я уже нацелился на один, огромный и коричневый, а он вдруг вскочил и убежал в лес. Тот же лось… Наверное, мы его в тот день сильно допекли.

Помогаю Крису подняться.

– Ты шел быстрее, чем надо, – говорю я. – Теперь склон будет круче, надо идти медленней. Когда идешь слишком быстро, сбивается дыхание, а от этого кружится голова, а это ослабляет дух, и ты думаешь: все, не могу. Значит, притормаживай.

– Буду держаться за тобой, – говорит он.

– Ладно.

Мы отходим от ручья и очень полого начинаем взбираться по склону.

По горам надо ходить с наименьшими усилиями – и ничего не желая. Скорость определит твоя природа. Не идется спокойно – разгонись. Начал задыхаться – сбавь шаг. На гору надо восходить в равновесии нетерпения и измождения. И когда уже больше не способен планировать заранее, каждый твой шаг перестает быть средством продвижения вперед, а становится уникальным событием. Вот у листика зубцы. Этот камень ненадежен. Отсюда снег видно хуже, хоть и ближе. Такое никак не упустишь. Жить ради будущей цели – мелко. Жизнь поддерживают склоны горы, а не ее вершина. Это на склонах все растет.

Но, само собой, без вершины не будет и склонов. Вершина определяет стороны. Вот мы и идем… идти нам еще долго… спешить некуда… шаг за шагом… а для развлечения – небольшой шатокуа… Размышлять про себя гораздо интереснее телевизора, жаль, что на этот канал редко переключаются. Вероятно, все считают, что там ничего важного не передают, а так никогда не бывает.