Портрет девочки в шляпе - Елена Дорош

Не успели они добежать до машины, как снова хлынул дождь. Такой конкретный. Совсем осенний. Лора юркнула на переднее сиденье и посмотрела на Германа. Он улыбался.

– Ольга Тимофеевна тебе понравилась, – догадалась она.

– Такая замечательная, не ожидал даже! Чем-то на матушку Варвару похожа. На первый взгляд сравнивать их нелепо, но в них есть что-то общее… Они ведь почти ровесницы. Послевоенные дети. Не уверен, что дам точное определение, но…

Герман помолчал.

– Мне кажется, они верят в жизнь и ждут от нее только хорошее. Всегда.

На следующий день Герман начал новую работу и, как обычно, перестал выходить на связь.

– Ушел в астрал, – констатировала Лора и тоже занялась неотложными и давно заброшенными делами.

Целых два дня она не видела его и успела ужасно соскучиться. Родители позвали ее на обед. Она поехала. Давно пора сломать лед, прочно сковавший родственные отношения. Альберто Хименес – причина их раздора – канул в небытие и после приснопамятного разговора не объявлялся. Так что неприятных моментов в общении с родителями можно не опасаться.

Родители наготовили как на свадьбу. Лора взглянула на ломившийся от еды стол и поняла – ей тут рады. Мама даже всплакнула по случаю возвращения блудной дочери в родные пенаты. Отец сохранял спокойствие, но все равно по нему было заметно, что он скучал и ждал.

Лора пробыла у них до темноты, но ночевать не осталась. Она плюнула на все, вызвала такси и поехала в Гатчину.

С какой стати она должна сидеть и ждать, когда этот Фриц несчастный соизволит позвонить? Захотела и поехала! В конце концов, она – Алонсо де Витория! А это значит что хочу, то и ворочу!

Ее встретили попугайчики-неразлучники. Муми и Пушистик. Они играли на крыльце под фонарем и, завидев ее, со всех лохматых ног бросились навстречу.

Герман, в респираторе и защитных очках, склонился над столом. Лора вошла и встала сбоку. Мешать она, конечно, не собиралась, но ее просто распирало от желания рассказать то, что обсуждалось за обедом с родителями.

Казалось, он ее не заметил. Лора ждала и от нетерпения подпрыгивала на месте.

– Ну говори уже, чего ты там скачешь?

Герман наконец повернулся и снял очки. Лора не стала ждать повторного приглашения и выпалила:

– Я хочу, чтобы ты поехал со мной к моим родным в Виторию! Скажи «да»!

– Хорошо. Да.

– И это будет наше свадебное путешествие!

Герман уронил кисточку.

– Это что, предложение руки и сердца?

– Ну от тебя же не дождешься!

Лора выгнула бровь.

– Ты мне в любви признался, только когда тебя в тюрьму хотели закатать!

– Это была моя стратегическая ошибка. Минутная слабость.

– Поняла. Хочешь взять свое признание обратно?

– А если бы меня, как ты выразилась, «закатали»? Пошла бы за зека?

– Пошла!

– Ты, может, и пошла, только я бы тебя не взял.

Лора рассвирепела.

– Это сейчас что, очередная хохма?

Герман схватил ее и прижал покрепче, чтобы не брыкалась.

– Когда ты злишься, то смешно раздуваешь ноздри.

Лора дернулась.

– Подожди. Еще не все. Запомни раз и навсегда. Это я влюбился в тебя с первого взгляда. Я первый сказал, что люблю. И это я делаю тебе предложение.

Он перехватил ее руку и ловко надел неизвестно откуда взявшееся колечко. Лора затихла, зачарованно глядя на свой палец.

– А теперь скажи, Долорес Сарита Алонсо де Витория, будешь мой женой?

Лора подняла голову и посмотрела в погибельные зеленые глаза.

– А фамилию можно оставить?

– Нет. Теперь мы с тобой – Строгановы. Новые Строгановы.

– Эх, пропущу конец сезона! – сокрушалась Ольга Тимофеевна, глядя из окна палаты на одетых по-осеннему людей, снующих по улице. – Пока эта чертова Галя не начала меня травить, как таракана, я планировала на золотую осень нечто новенькое.

Мадам Тимофевна поерзала, устраиваясь на больничной койке.

– Прикинь, я в рваных джинсах, черной косухе и бандане с черепами качу по Невскому на сегвее!

– Это что такое?

– Такая штуковина вроде колесницы, только электрическая и с ручкой, как у самоката.

Лора выпятила губы трубочкой.

– Думаешь, бандана – перебор? – засомневалась Тимофевна.

– Думаю, бандана – просто вишенка на торте! – уверила Лора и чмокнула подругу в щеку.

Ольгу Тимофеевну выписали только через неделю. Старческий организм восстанавливался медленно. Лора видела, что Мадам затосковала, поэтому они с Германом развлекали ее как могли. Закачали в телефон кучу игр, натащили глянцевых журналов с дивными картинками на каждой странице, покупали самые любимые лакомства. Наконец врачи разрешили ее забрать.

Тимофевна долго стояла у машины. Не могла надышаться. Герман помог ей пристегнуться в салоне и поцеловал руку. Мадам сложила губки бантиком и незаметно заглянула в зеркало заднего вида. Ужас, конечно, но не ужас-ужас-ужас, решила она.

Гурьбой они поднялись в квартиру. На кухне пахло чем-то упоительно вкусным. Было ясно, что молодежь готовилась к ее возвращению.

Ольга Тимофеевна зашла в комнату и остановилась на пороге, недоуменно уставившись на стоявшую посредине странную черную раскоряку с надписью «SEGWAY».

А на спинке стула, и это было еще «страннее», висела кожаная черная куртка, на ней – платочек. Ольга Тимофеевна подошла. По синему полю платка были разбросаны миленькие беленькие черепа со скрещенными костями.

Мадам Тимофевна потянула носом, поморгала и, успокоившись, достала из сумочки коробку. Вынув свое сокровище, она пристроила его рядом с платочком.

– Вот мы и дома, Эльфа.

Золотая пушкинская осень в этом году не случилась. Дни, как один, стояли дождливые. С Финского залива непрерывно дул пронизывающий ветер. Нева ерепенилась волнами, бросая мутную воду на парапеты.

И вдруг напоследок выдался погожий денек. Всего один. Но какой! Питер встрепенулся и засверкал-таки осенним червонным золотом. Народ высыпал на улицы и в парки надышаться теплом перед долгой непогодой.

По Невскому проспекту на дорогом модном агрегате катила старушка. Черная косуха сверкала заклепками и молниями. Большие солнечные очки отражали летящие мимо мосты и здания. Люди оборачивались на лихую старушенцию. Некоторые улыбались. Три бомжеватых мужика, ловивших рыбу с Аничкова моста, чуть удочки не побросали. Она остановилась у витрины Зингеровского дома и полюбовалась на себя, отраженную в чистом стекле.