Тайны Темплтона - Лорен Грофф

— Всю прошедшую неделю, — говорил он, — профессиональные ныряльщики пытались достичь дна этого девятимильного ледникового озера в штате Нью-Йорк, чтобы выяснить, был ли обнаруженный на прошлой неделе «монстр», получивший ласковое прозвище Глимми, единственной в своем роде обитавшей там особью. Примечательный факт, но ни одному из ныряльщиков так и не удалось достичь дна. Это озеро имеет очень большую глубину, и ныряльщики не смогли опуститься ниже четырехсот футов от поверхности воды. Впрочем, сегодня ситуация изменится. — Тут камера отъехала в сторону, чтобы показать ярко-желтого цвета машину, возле которой стоял репортер. — Этот вот глубоководный батискаф опустится сквозь толщу легендарных вод озера Глиммерглас и выяснит, обитает ли кто-нибудь — и если обитает, то кто, — в глубинах этого безмятежного и симпатичного с виду озера. А заодно этот глубоководный аппарат определит точную глубину водоема. — Последние слова репортер произнес с особой торжественностью, и камера снова поехала, чтобы показать мое родное озеро, переливающееся золотисто-розоватыми тонами на утреннем солнышке и еще подернутое кое-где клочьями предрассветного тумана.

Я выключила телевизор и выглянула в окно — там желтый батискаф на специальных рельсах спускали в воду. Когда он скрылся под водой, я нарочно отвернулась, чтобы даже не представлять себе мысленно, как он будет бороздить темные глубины нашего озера.

Ровно в семь в дверь позвонили. Поначалу я решила, что это Иезекиль Фельчер — накануне я не выходила весь день, но видела его эвакуатор напротив нашего дома, он стоял там несколько часов кряду. Вот я и решила сначала не открывать — побоялась, что не удержусь и съезжу Фельчеру по физиономии, — но потом в голову полезли всякие мысли: а вдруг что-нибудь с матерью, вдруг ее сбила машина, когда она возвращалась домой с ночного дежурства, или какой-нибудь урод-нарк устроил в больнице стрельбу, или ей просто сделалось плохо на работе. Я побежала к двери уже со слезами в глазах.

И слезы эти чуть не брызнули у меня из глаз, когда я, открыв дверь, увидела на пороге «молодые побеги». Они стояли там все шестеро, улыбались и бормотали свое обычное «привет!».

Вилли Аптон! — сказал Фрэнк Финни. — Мы слышали, что ты в городе. Чем же ты таким занята, детка, что не выходишь с нами бегать по утрам? Мы, детка, смертельно оскорблены. Даже не знаю, сможем ли мы теперь тебя простить.

— Не слушай его, Вильгельмина, — вмешался Иоганн Нойманн. — А выглядишь просто префосходно. Прическа отличная.

Маленький Том Питерс, мой бывший педиатр, протянул мне засаленный бумажный пакет.

— Вот, пончиков купили, — сказал он улыбаясь. — Ви ни за что не скажем, обещаю.

— Милые мои «побеги», как я рада вас видеть! — сказала я этим пропотевшим чудакам в спортивных трусах, с волосатыми ногами.

Всего около часа мы просидели за столом, как мною начала овладевать умиротворенность, какой я не испытывала с самого дня приезда. «Побеги» были, как всегда, в своем репертуаре — рассказывали мне все сплетни, делились своими мыслями. От них я узнала, что какой-то бейсболист, которого взяли в музей, как выяснилось, имел интрижку с шестнадцатилетней темплтонской девчонкой, и новость эта взбудоражила весь город. Теперь я знала также, что Лаура Ирвинг, дочка Большого Тома, сбежала из дому неизвестно куда три недели назад. Том все это время очень переживал, поэтому и выглядит таким больным. Еще утверждалось, что все это время меня постоянно видели якобы «дико злющей»: «Ну прямо все нам это говорили, вот мы и пришли посмотреть собственными глазами».

Так сказал красавец Дуг Джонс, мой бывший школьный учитель английского, и, подмигнув мне, прибавил:

— Но мне ты не кажешься сердитой. Просто какая-то грустная, по-моему.

Они ждали от меня ответа. Наверное, надеялись, что я выложу все начистоту — объясню, почему вернулась домой. Я думала, не рассказать ли им про Праймуса Дуайера, про мои приключения в Арктике и про крохотный Комочек, поселившийся теперь у меня внутри. Но Том Ирвинг продал мне машину всего за пятьдесят долларов, Дуг Джонс назначал меня в школьных спектаклях на роли Джульетты и Дездемоны, Сол Фолкнер заплатил за мой колледж, и, поскольку он был богат и не имел своих детей, этот долг я могла не отдавать.

И вот сейчас я смотрела на них и вспоминала, как вообще подружилась с «побегами». Это был июнь, и мне было всего четыре годика, и я как-то пронюхала, что пресвитерианская церковь устроила на лужайке благотворительную продажу мороженого. До того момента я пробовала мороженое всего один раз в жизни — его мне дал слизнуть с красивой длинной ложечки один из ухажеров моей матери в кафе «Картрайт», когда мать на минутку отвернулась, — и оно мне тогда очень понравилось. Оно таяло у меня на языке — сладенькое, нежное, прохладное, да еще со всякими сюрпризами в виде орешков, фруктов и шоколада.

Поэтому в день благотворительной продажи мороженого я преспокойно ушла из дому — сделать это было не трудно: моя мать красила в тот день стены в столовой. Я самостоятельно добралась до церкви. И хоть Фрэнк Финни по материнской линии был иудеем, Иоганн Нойманн — лютеранином, а Том Питерс католиком, все «побеги» со своими семьями пришли на ту же лужайку, потому что благотворительная продажа мороженого — это событие в Темплтоне, событие, какого не пропустит ни один уважающий себя сплетник.

В свои четыре года я уже откуда-то знала, что надо тихим печальным голоском говорить, что у меня нет папы, — трюк этот имел поистине сказочную силу над взрослыми, особенно над мужчинами. Поэтому, когда я, прижавшись к долговязому колену Сола Фолкнера и жадно глазея на его сахарный рожок, в ответ на его вопрос: «Что случилось, девочка?» — прошептала, что у меня нет денег и нет папы, который купил бы мне мороженое, Сол сорвался с места и принес мне порцию ванильного.

— Вот тебе, лапочка, держи, — произнес он, и я рванула в кусты поедать новое сказочное угощение.

Моей следующей мишенью стал Том Ирвинг — он приглянулся мне тем, что в полном одиночестве дремал в шезлонге. Улыбаясь, он купил мне мятно-шоколадный брикетик и от всей души поцеловал в лобик. Так, постепенно освоившись и обнаглев, я подкатила к Дугу Джонсу, который кормил из бутылочки своего малыша. Он смерил меня скептическим взглядом — к тому времени у меня вокруг рта уже были разноцветные круги, — но все же протянул мне свою недоеденную порцию сливочного.

— Разве можно спокойно есть мороженое, когда рядом вздыхает несчастный беспризорный ребенок? — проговорил он.

У Фрэнка Финни его шоколадную трубочку я попросту «увела», и он, смеясь, позволил мне сделать это. И я уже носилась по лужайке как метеор с другими детьми, когда встревоженная Ви примчалась к церкви. Под звуки органа она ввалилась на лужайку мрачная и огромная, как страшный тролль. А ведь ей тогда не было и двадцати двух. Мне она тогда вообще казалась каким-то великаном. Взяв меня за шиворот и обнаружив, что я вся перемазана мороженым, она, вытаращив в ужасе глаза, воскликнула:

— О Боже, Солнышко, как же так! У тебя же аллергия на сладкое!

И мужики вокруг побледнели и понурились. Я заметила, что они тоже боятся ее. А я, как назло, а может, просто с непривычки к такой обильной жирной пище, начала блевать, и они все шестеро, столпившись перед моей матерью, бросились извиняться, пока она, подхватив меня на руки, не пошла прочь.