Величие мастера - Михаил Михайлов

– Бумагу не экономьте! Не хватит одного листа, дам вам еще. – Особист закурил, выдыхая дым в открытое окно и стряхивая пепел прямо в цветочный горшок. – Писать всю правду – это ваш долг! Не стоит покрывать врага! Ведь вы же не враг?

И Алексей начал писать…

И про то, что отец его Анны в совершенстве владел английским языком. И про зарубежные книги, которые видел в их доме. И про то, как еще в молодости, в годы Гражданской войны, скрываясь от призыва в РККА, Владимир Константинович переехал с семьей в Симбирск, где прожил пять лет. И про многое другое… Перо вздрагивало в охваченных дрожью пальцах Алексея, невольно заостряло и вытягивало буквы, но продолжало шаркать по бумаге, которой было суждено стать первым и единственным доносом, некогда написанным Алексеем.

И что было особенно важно, и особист уделил этому отдельное внимание, Речкину надлежало указать, что все связи с гражданкой Орешенской, его любимой Настасьей, он прекратил и намеченная свадьба давно отменена. По сути, Алексей отказался от нее.

Куда пошла эта бумага дальше, Алексей так и не узнал, ни тогда, ни теперь, спустя почти четыре года. Итогом его докладной стал тот факт, что личное дело с именем Речкин Алексей Макарович легло в стопку с зелеными, а не красными крестами на обложке.

Позже, перед самым выпуском, когда старый особист был срочно переведен на Дальний Восток, а новый еще не приехал, Речкин сумел пробраться в его кабинет и стереть со своего личного дела компрометирующий зеленый крест.

Так Алексей выпустился из училища биографически чистым, без тени сомнения в его политической непорочности.

А она все приходила на КПП училища. Почти каждый день. Просила, чтоб вызвали его, Алексея, передавала ему письма, но Речкин словно испарился. Не появлялся на КПП, а письма ее оставались без ответа, даже когда, потеряв всякую надежду увидеть его воочию, Настасья стала писать обратный адрес. Она хотела, чтоб он ответил хотя бы, почему поступил так, почему решил ее забыть. Настасья и подумать не могла, что он, ее любимый Лешенька, ради которого она приехала учиться в этот чужой город, приехала за ним, чтоб и всю последующую жизнь беспрестанно следовать за своим возлюбленным, предал ее самым подлым образом. Не просто отказался от нее, но и подписал свой отказ на бумаге. Она так ничего и не узнала о докладной Алексея на ее отца, которому было суждено сгинуть в лагерной пучине. Но догадывалась о причине его пропажи. Выбирая между своей любовью и карьерой, Речкин пошел на поводу у разума, а не сердца. В своем крайнем письме, которое Алексей получил спустя месяц со дня их последней встречи, Настасья написала, что не винит его ни в чем и за все прощает. Ее чуткое, объятое огнем кристально чистой собачьей любви сердце так и не познало яда злобы и ненависти к предателю. И это последнее письмо морально добило Алексея. Он буквально лез на стены, рыдал в подушку по ночам, и если б не суматоха будней и множество товарищей вокруг, вполне бы мог закончить свои дни в петле. Слишком сильно он любил, слишком жестоко мысленно уничижал себя за собственную слабость и подлость. Для самого себя он был уже не кем иным, как мелким бесхребетным существом, никчемным, жалким и трусливым.

Речкин предал не только Настасью, но и всю ее радушную семью, так крепко полюбившую его – Алексея, а она нашла в себе силы его простить!

Удушливый привкус самоотвращения надолго повис в горле у Речкина. Его нельзя было ни сглотнуть, ни сплюнуть.

Алексей знал и из собственного опыта, и из опыта многих других людей, что все злодеяния непременно наказуемы. И очень часто эта расплата приходит лишь со временем, тогда, когда ее совсем не ждешь.

Не оттого ли спустя почти четыре года, в свои двадцать шесть лет, он – лейтенант погранвойск НКВД, Алексей Речкин, сидел в забытом всеми холодном, тесном, каменном мешке. Голодный, разбитый, израненный, почти без надежды на спасение, с горсткой еще живых, еще сражающихся людей, смотрящих на него, офицера Красной Армии, как на некое божество, способное вытащить их из этого ада. Может, вот она и пришла, та самая расплата? А ведь Речкин ее ждал, ждал с леденящим спину дурным предчувствием, опасливо озирался назад день за днем. Семья, родня, служба… Все было хорошо, но Алексей чувствовал, что так не будет всегда.

«Если так, то эти люди, что оказались со мной здесь, тоже отвечают за свои проступки? – размышлял Речкин. – И Миша Розенблюм, совсем еще молодой врач, спаситель людских жизней, еще не женатый и не познавший счастья отцовства, и Макаров – взрослый, уже состоявшийся мужик, и совсем еще юные Николаев, Номоев, Цецкаев, Хартуллин, Чернов и другие… Ведь дети же еще, только вчера шагнувшие за школьный порог! Чего такого дурного успели натворить они, чем провинились?»

День шел. Третий день отчаянного, слабеющего с каждым часом, сопротивления.

Грязные, расцарапанные пальцы Речкина, дрожа от неимоверной усталости, то и дело писали в его походном блокноте обломком затупленного карандаша, едва разборчиво:

«01/07/1941:

05.50 – Первая атака. Пытались забросить гранату. С высоты напротив два пулемета вели огонь.

07.33 – Вторая атака. Обстреливали из пулеметов.

10.04 – Третья атака. Пулей ранен в шею Номоев. Опасности для жизни нет.

11.15 – Вновь подходили егеря. Предлагали сдаться. Говорят, что Мурманск уже взят. Ответили огнем.

12.30 – Слышна сильная ружейная и артиллерийская стрельба со стороны Большой Лицы.

12.51 – Скончался от ран еще один солдат (артиллерист из 261-го артполка, документов при нем нет, имя неизвестно).

13.39 – Четвертая атака. Вели прицельный огонь по бойницам. Есть подозрения, что работает снайпер. Пытались забросить к нам гранату. Патронов у нас почти нет. Стрельнули лишь пару раз в ответ.

14.22 – Пятая атака. Вновь стреляли из пулеметов по бойницам.

14.55 – Вновь бросали гранаты. Одна взорвалась в правой бойнице. Осколком ранило в бок военфельдшера Розенблюма. Ранение легкое. Опасности для жизни нет.

15.43 – Над высотой прошла группа самолетов в сторону Мурманска.

16.30 – Снова одиночные выстрелы по бойницам.

17.58 – Бросали гранаты, стреляли из пулемета по двери.

18.18 – Одиночным выстрелом в плечо ранен Цецкаев.

19.45 – Вновь егеря предлагали сдаться. Скончался еще один раненый (по документам: рядовой 95 сп 14 сд 14 арм. Кривов П. И.). В подвале осталось трое тяжелых.

21.37 – Десятая атака за день. Били сразу из трех пулеметов, бросали гранаты. Осколком прошило дуло у правого пулемета. Правый пулемет пуст. В левом патронов на минуту-две плотного огня. Из семи человек, оставшихся в строю, пять – ранены. Воды нет. Продовольствия нет».

Начавшийся с раннего утра короткими сериями мелких капель дождь усилился к обеду и тихо шуршал по каменной подушке ДОТа, не стихая ни на минуту. В узких разрезах бойниц весь день не менялась унылая картина – отяжелевшее серо-свинцовое небо висло низко полупрозрачными перлами почти над самой землей. Близлежащие сопки покорно дремали под покровом этой мутной, серой вуали, мир за ними представал сплошной бездной, словно и исчез вовсе. Воздух заметно похолодел и завывал в камнях с северной стороны едва слышным стоном.