Галактический Консул - Евгений Филенко

— Как же ты будешь с ним? Ведь он же не разглядит тебя… так, как я. Он даже не запомнит, какого цвета твои глаза. И ему все равно, что по вечерам твои руки холодны, а по утрам горячи…

— Костя, не надо!

— Хорошо, я буду молчать.

— Я ухожу сейчас.

— Уходишь… уже?

— Да. Он ждет меня. Теперь я буду с ним. А ты — один. Пока… Скоро ты полюбишь снова. И тебя обязательно полюбят. Такого легко полюбить. Ты сильный, умный, красивый. И у тебя все будет хорошо.

— Неправда. У меня все будет плохо!

— Обязательно найди меня, когда вернешься. Я поступила жестоко, рассказав тебе обо всем перед твоим отлетом. Наверное, лучше было бы не делать этого. Но там, в Галактике, ты думал бы, что я жду тебя. А это ложь… Прощай, Костя.

Она вдруг легко, безо всяких усилий над собой делает один только шаг вперед. Одолевает эту, казалось бы, навеки ею же воздвигнутую стену отчуждения. Ее руки свободно, привычно опускаются мне на плечи. Они холодны, как остывший мрамор. Потому что вечер… Ее губы касаются моего судорожно сомкнутого рта.

Я зажмуриваюсь, стискиваю зубы, чтобы не закричать. Зачем она сделала это? Мне и без того нестерпимо больно. Ушла — и ударила меня напоследок.

Когда я открываю глаза, ее уже нет. Пятачок, на котором только что стоял гравитр, пуст. Мы прилетели сюда вместе, она улетела без меня. Почему она избрала для расставания именно это место, менее всего пригодное для объяснений, — стоэтажную транспортную артерию, грохочущую, жаркую, вздрагивающую, как спина диплодока? Наверное, просто ей было ВСЕ РАВНО ГДЕ.

Я один. Один… И я так не могу.

Отчего она решила, что я все это выдержу, что не погибну без нее? Разве можно такое выдержать?

Я иду, не видя ничего перед собой. Что-то холодное, мертвое прерывает это мое слепое движение в никуда. Высокий, в человеческий рост, каменный парапет. Я приникаю к нему, и моим глазам внезапно открывается темная бездна, располосованная стрелой автострады. Таинственные, непонятные огни пытаются пробить ее толщу. Что они хотят сообщить мне своим миганием? Зовут или гонят?

Больно, милая. Разве можно бить человека душой о бетонную стену?

Я кладу ладони на парапет, легко подтягиваюсь, перебрасываю тело через последнюю преграду на пути к избавлению от всех болей и… срываюсь.

Вернее, меня срывают. Меня лапают за плечо и грубо возвращают ногами на твердь автострады — туда, куда я не хочу. Я оборачиваюсь, и это чисто рефлекторное движение, не оплодотворенное никакой мыслью. Потому что в мыслях я уже лечу головой вниз навстречу притягательному мерцанию огней в клубах тьмы, чтобы приобщиться к их тайне.

Меня несколько раз крепко встряхивают, пихают спиной на парапет и отвешивают незлую, а потому несильную оплеуху.

— Ты чуть не свалился туда, козерог!

Ненавижу, когда меня бьют по лицу. Все бы снес, но не это. Первое чувство, которое просыпается во мне — глухая, вялая злость.

Я молча таращу глаза на своего незванного спасителя. Вслед за злостью ко мне медленно возвращается рассудок, а с ним и сознание того обстоятельства, что я жив. Спаситель держит меня за отвороты куртки, как набивную куклу. Низкорослый и чрезвычайно плотный, с мощными плечами и не менее мощными грудными мышцами, которые нагло прут из-под легкомысленной полосатой маечки, будто каменные плиты. Кажется, такому ничего не стоит оторвать меня от земли одной лишь короткой и могучей, как лапа сервомеха, рукой и трясти перед собой на весу, отпуская другой рукой затрещины до тех пор, пока я не вразумлюсь окончательно.

— Похоже, ты того и добивался?

— Все равно не буду жить, — бормочу я упрямо.

— Козерог, — повторяет он убежденно. — Жвачное парнокопытное. Минимум мозгов, максимум рогов. Совсем одичал. Хвала мне, у меня глаз на таких наметан, да и высота для гравитра оказалась небольшой. Иначе пришлось бы выгребать тебя из этого колодца. Словно кучу помета.

— Из колодца?..

— Там же колодец. Или шахта, кому как нравится. Полтора километра отвесного полета. Между прочим, трижды перекрытых защитными полями. Так что не расплющился бы ты, как мечтал. В худшем случае — шок, клиническая смерть от страха. Тоже мало приятного, но не трагично…

Он говорит много и торопливо, а сам тащит меня за собой, как полено, подальше от парапета. К наспех распахнутой кабине гравитра, что брошен поперек проезжей полосы. Мимо на страшной скорости проносятся грузовозы-автоматы, отчаянно и раздраженно сигналя.

— Меня зовут Стеллан, — говорит незнакомец, втрамбовывая меня на пассажирское кресло широкими, как лопаты, ладонями. Мое вялое сопротивление ничего не значит для него. — Я медик. Тебе повезло во всех смыслах. А ты кто?

Я молча отворачиваюсь.

— Ну и таись на здоровье. Я теперь от тебя ни на шаг не отойду. Выдумал тоже — суицид в таком телячьем возрасте!.. — Стеллан поднимает гравитр с полосы и выводит его в просвет между опорами автострады, навстречу темно-синим небесам. — Ты, я гляжу, в Галактику навострился?

Верно, ведь на моей груди знак училища, голубой Сатурн на фоне чернозвездного неба, а глаз у него, как он уже сообщал, наметанный.

— С такими настроениями нечего тебе там искать. Спишут домой, к мамочке с папочкой. Или уже списали?

— Нет, — отвечаю я с неохотой. — Завтра на орбиту, оттуда в рейс…

— Вот на орбите и спишут. Не хочешь рассказывать, что с тобой стряслось? — Я мотаю головой. — И не надо. Давай договоримся так: я с трех раз угадываю. И если попаду в точку, ты это признаешь. Попытка первая: тебя бросила девушка.

До чего банальные слова!.. Я вздрагиваю против своего желания, и это не остается незамеченным.

— Я же бил наверняка, — заявляет Стеллан самодовольно. — Восемьдесят суицидальных поползновений из ста в твоем возрасте — от любви. Эпоха глобального разгула «синдрома Ромео». Читал Шекспира? «Пора разбить потрепанный корабль с разбега о береговые скалы». Между прочим, «синдром Джульетты» регистрируется куда реже… Никто не хочет мириться с потерями. Это и понятно: самый первый удар обычно самый тяжелый. Потом, с возрастом, человек учится держать удары, воспринимать разлуки с подобающим философским смирением. А в юности все эгоисты, ни с кем не желают делиться счастьем. И ни черта вокруг себя не видят, кроме своих поруганных чувств.

— Но ведь больно же! — говорю я с неожиданным для самого себя доверием к собеседнику, к этому грубому могучему гному. — Резать по живому…

— Еще бы не больно! — охотно соглашается он. — Это называется «вивисекция». Но не трагично, не трагично! Она ушла, но она счастлива. Почему тебя это не утешает? Мне, закаленному разлуками воину, это непонятно. И ты учись терпеть боль, козерог.

— Я умею терпеть боль. Нас этому учили специально. Но ведь я тоже хочу быть счастливым!