Мораторий на крови - Марк Фурман

— Таких, как ты, женщин у нас немало, со временем мы предоставим тебе эту возможность, — мягко произнес коренастый, спортивного вида мужчина, сидевший справа. — Но прежде ты пройдешь нужную подготовку, научишься обращаться с оружием. Арифа мы знаем, он верный сын своего народа, отважный воин в борьбе с неверными.

— Стрелять я умею, брат научил, — не без гордости заявила Зейнаб. — Мы часто вместе на охоту ходили.

— Это мы учтем. А сейчас отдохни, поешь, выспись с дороги.

В шатер вошла стройная женщина в черном брючном костюме.

— Принимай, Ханума, новенькую в свой отряд. Пусть напишет, как все, свою биографию и с завтрашнего дня начинает учебу.

Помещение для женщин, в которое Ханума привела Зейнаб, находилось метрах в ста от шатра. Вход в него был прикрыт плотным ворсистым ковром. В подобии комнаты, тускло освещенной подвешенной к потолку лампочкой, девушка увидела с десяток кроватей вдоль стен, застеленных одинаковыми темно-зелеными одеялами. На столе посреди комнаты — ведро, несколько мисок, доска с хлебом, прикрытая цветным полотенцем.

— Наши с тобой подруги на учениях, — просветила Зейнаб ее спутница. — Вернутся с сумерками. А сейчас поешь, отдохни. Если ночью будут шуметь, не обращай внимания, так положено. Подъем у нас ранний, в шесть утра, потом молитва и завтрак. После них учеба, тренировки в горах. Со всеми вопросами обращайся ко мне, я почти всегда рядом. Туалет с ванной вон в том углу.

Только теперь Зейнаб увидела, что в пещерном отсеке есть еще пара комнатенок. У Ханумы — старшей, как и положено по рангу, отдельная комната, вход в которую был прикрыт белой занавеской.

Суп харчо, который находился в ведре, оказался на удивление вкусным, баранины на дне, сочной и пряной, тоже было в избытке. Девушка с аппетитом съела миску супа, кусок мяса, остатки домашнего сыра и свалилась на указанную Ханумой кровать.

…Проснулась Зейнаб от прикосновения чьих-то грубых рук. Ее грудь мяла чужая ладонь, другая рука настойчиво раздвигала ноги у паха.

— Тише, не шуми, девушка, — произнес картавый голос. — Это я, Эльмир, который привел тебя сюда.

Зейнаб вспомнила старшего из двоих, седоватого, уже в годах горца, встретившегося ей накануне в приграничном ущелье. Она попыталась освободиться, но Эльмир прошептал:

— Разве ваша старшая не предупредила тебя?.. У нас здесь так заведено, мужчины выбирают себе девушку на ночь. Ты мне сразу понравилась, я очень хочу тебя, не нарушай горских обычаев и прислушайся к советам Ханумы.

Обессилев под навалившимся на нее тяжелым телом, в ночной тишине Зейнаб услышала на соседней кровати чей-то стон. Там тяжело дышали, деревянные нары поскрипывали в темноте. Теперь она поняла, о каком шуме ее с вечера предупреждала Ханума. Убедившись, что сопротивление бесполезно, после сладострастного рыка овладевшего ею Эльмира Зейнаб услышала:

— Все мы здесь не по своей воле, дочка. Любой из нас и ты тоже может завтра погибнуть от пули неверных. На все воля Аллаха. Он видит нас с тобой и, уверен, радуется, что мы вместе.

На этот раз начальник централа Федор Ильич Папуша подготовил для отправки литератору Левитину последние записи в дневнике Милославского с его рисунками. Уже по собственной инициативе он положил в папку фотографии маньяка, опубликованные в тригорских газетах, несколько снимков, сделанных в централе. В итоге получился весьма объемистый пакет. Начальник централа, особо не разбирающийся в беллетристике, полагал, что на этот раз он передает Виктору Семеновичу, возможно, наиболее ценное из того, что ему довелось раздобыть за несколько лет их сотрудничества.

Со слов психиатров и психологов, обследовавших Милославского, и их заключений Папуша знал, что по складу характера и интеллекта он отличается от других убийц, совершивших тяжкие преступления. Врачи отмечали его довольно высокое умственное развитие, достаточный словарный запас, умение поддерживать разговор со ссылками на науку, даже Фрейда, с уклоном в медицину и физиологию, фантазиями о тонкостях секса.

Безусловно, сказалось то, что родители Милославского были людьми с высшим образованием, а сам он окончил четыре курса биофака университета, хотя и был исключен из вуза за пропуски занятий и неуспеваемость. Все это повышало ценность его исповедальных записей, неординарность маньяка делала их поистине эксклюзивными.

Это малопонятное слово впервые Папуша услыхал от Левитина. Потом Нина расширила его кругозор, как-то в постели пояснив, что «эксклюзив» — слово замечательное и означает «редкий», «выдающийся». И в этом смысле добавила:

— Ты, Федя, не только эксклюзивный начальник, но и великолепный эксклюзивный мужик в моей жизни.

В итоге это слово так понравилось Федору Ильичу, что он стал употреблять его чаще обычного, вот и не далее как вчера он произнес его в разговоре с Левитиным. И, поскольку тот торопил с пересылкой материалов, весь вопрос состоял в том, каким путем дневники попадут в Москву. К тому же по просьбе Левитина он скопировал из уголовного дела акт судебно-психиатрической экспертизы Милославского, насчитывающий порядка пятнадцати страниц текста, что в определенной степени повышало сумму ожидаемого гонорара.

Обычно Папуша сам отвозил Левитину все написанное заключенными. Довольные друг другом, они радушно встречались, в застолье проводили вечер-другой, в общем, считали себя друзьями. Этому в немалой степени способствовали гонорары в рублях, а то и в валюте, которые щедрый писатель платил начальнику централа. Однако, учитывая события, связанные с мораторием, в Тригорске, приезд Лаврика и пристальное внимание журналистов к централу, он понимал, что уехать из города ему не удастся. Разве что по службе вызовет Москва…

Оставалась надежда на Нину, но даже ей на фоне последних событий он перестал доверять. Начальника централа беспокоило и то, что Лаврик неожиданно пропал. То появлялся по нескольку раз на день, но вот уже третьи сутки не звонит. Такая неизвестность тревожила больше всего.

Тут в голову Папуши и пришла созревшая накануне мысль: «Раз он сам не может уехать из Тригорска и приходится разбираться с событиями, словно холодный неуправляемый циклон, накатившими вслед за мораторием, то надо командировать в столицу Нинель. И кому довериться, как не ей — его любовнице, к тому же печатавшей и читавшей дневник Милославского?» В последнем разговоре по телефону он попросил Левитина отблагодарить ее: духи «Шанель», пара бутылок хорошего шампанского, что-то еще, чисто женское, на его вкус. Нинель — баба расчетливая, за эксклюзивом, как пчелка на нектар, полетит…

…Сидя в вагоне экспресса «Тригорск — Москва», Нина Бойко читала рукопись Милославского. До этого она просмотрела заключение психиатров, из которого следовало, что у него имелась извращенная сексуальная ориентация полового влечения к женщинам, связанная со значительной агрессивностью и применением грубой физической силы. Изнасилования стали основной формой его сексуальных потребностей, по типу, как в резюме написали психиатры, «наказания женщин, расплачивающихся за оскорбление его мужского достоинства». В итоге после серии убийств у него сформировался стереотип «сильного мужчины, могущего завоевать, победить и овладеть с помощью насилия любой женщиной».