Ф - Даниэль Кельман

В другой раз он вдруг попросил назвать ему номер его счета. Пришлось мне написать его на листочке, так как он хотел позвонить в банк, а когда я попытался объяснить ему, что в два часа ночи это невозможно, впал в отчаяние, стал кричать, умолять, угрожать. Я все-таки принес ему телефон, но к тому моменту он уже не понимал, зачем.

Я часто слышал его голос во сне и, проснувшись и увидев, что он похрапывает рядом со мной, еще несколько минут пребывал в уверенности, что он действительно со мной говорил – но всякий раз, пытаясь вспомнить, о чем именно, восстановить я мог одно: что он о чем-то меня просил, а я соглашался. Но в чем заключалась просьба, я уже не знал.

Когда он был на смертном одре, я сидел рядом, не зная, что делать, испытывал какое-то умиленное смущение и спрашивал себя, как следует в такой момент поступать. Промакивал ему лоб – не потому, что в этом была необходимость, а потому, что это казалось мне уместным в данной ситуации, а он снова пытался мне что-то сообщить: губы шевелились, пытаясь что-то произнести, но голос его уже не слушался. Когда нашлись карандаш и бумага, сил писать у него не было. Какое-то время он безмолвно глядел на меня, словно пытался передать мне свое послание силой мысли, но не вышло – взгляд его угас, грудь опала, и в голове у меня мелькнула мысль: «Вот, значит, как оно бывает, вот, значит, как. Вот».

С тех пор на рынке регулярно всплывают неизвестные Ойленбёки. В руках другого наследника дело могло бы принять неблагоприятный оборот, но семьи у Генриха не было. Не объявилось ни тетки в Америке, ни четвероюродного брата – кроме меня, к счастью, ему никто не наследовал.

Пора идти: управлять наследством – работа на полную ставку. Сегодня меня ждут еще встреча за чашкой кофе, ужин, а потом второй ужин: обсуждения, планы, опять обсуждения. В нерешительности гляжу на улицу; трое подростков как раз собрались уходить. К ним приближается четвертый, блондин в красной рубашке, те его окружают.

Отвернувшись от окна, бросаю еще один взгляд на «Фотографию из отпуска № 9», словно вижу ее в первый раз. Краскам, которыми я пишу, больше трех десятков лет, как и холстам; это – один из тех, что я приобрел еще при жизни Генриха и поставил у него в мастерской. Их касалась его рука, так что, если когда-нибудь за дело возьмется судмедэксперт, он обнаружит на картине отпечатки пальцев мэтра.

Открываю дверь, выхожу, запираю за собой. Лучшая часть дня позади, впереди лишь болтовня и управленческие обязанности. Подрагивая, лифт уносит меня вниз.

Выхожу на улицу. Ну и ну, ничего себе, какая жара. Там, впереди, четверо молодых людей, но я вижу лишь очертания – так слепит меня яркое солнце, не позволяя сосредоточить взгляд ни на одном из них. Надо только добраться до метро – внизу, в подземке, будет попрохладнее. Я бы не прочь вызвать такси, но вот телефонные будки уже давным-давно демонтировали. На такой случай было бы полезно иметь мобильник.

Что-то не так. Ребята ссорятся. Трое окружили четвертого, один из них хватает его за плечо и бьет, другой, подхватив сзади, вновь толкает вперед. Его взяли в кольцо. А мне мимо идти.

Я уже могу расслышать, что они говорят, но понять трудно – обрывки слов не складываются в осмысленные фразы. Мое сердце стучит, но вот удивительно: внезапно я уже не чувствую жары, и голова проясняется. Наверное, вот они, древние механизмы сознания, включающиеся при столкновении с насилием. Свернуть ли мне и пойти в другую сторону или пройти мимо как ни в чем не бывало? Впечатление такое, что они не обратят на меня внимания, поэтому я продолжаю путь. «Я тебе голову оторву!» – кажется, кричит один из них, снова толкая того, что в центре, а другой, отталкивая налетевшего на него парня обратно, выкрикивает нечто вроде «Это я тебе голову оторву!» – хотя, возможно, это что-то совсем другое. Мне хочется крикнуть тому, кого бьют: эй, слушай, бросай это дело, их трое, а ты один, сдавайся! Но он довольно высокий, мускулистый, с широким подбородком, а взгляд у него – проходя, я успеваю мимоходом заглянуть ему в глаза, – глуповато-пустой. И поскольку они уже начали толкаться, бесконечно это продолжаться не может, и один из троих заносит кулак и ударяет того, что стоит посередке, по голове.

Но тот не падает. Наверное, в реальной жизни человек вообще не брякается наземь сразу после того, как ему врежут. Он просто склоняется вперед, закрыв лицо руками, а тот, кто его ударил, скуля, потрясает в воздухе кулаком. Это должно смотреться забавно, но отчего-то так не выглядит.

Вот я их и миновал. Они не обратили на меня внимания. Слышу позади крик. Иду дальше. Не оборачиваюсь. Еще один крик. Давай же, просто иди. Но я все-таки оборачиваюсь.

Проклятое любопытство! Все мне надо увидеть, обязательно надо увидеть, и это в том числе. Теперь их всего трое, тот, что стоял в середине, исчез – как по мановению волшебной палочки, проносится у меня в голове. Они как будто танцуют – один делает шаг вперед, другой назад; проходит несколько секунд, прежде чем я осознаю, что тот, кого они окружали, не исчез, а лежит на земле, а они все лупят, и лупят, и лупят его ногами.

Замираю на месте.

«И что ты замер?» – спрашиваю я себя. Сматывайся скорее, пока они не поняли, что ты – свидетель расправы! Да-да, именно так и думаю: «Только бы не оказаться свидетелем!» – словно речь о каких-то мафиозных разборках, а не о драке пары-тройки юнцов. Смотрю на часы: без нескольких минут четыре. Убеждаю себя, что мне надо срочно уносить ноги, такое тут наверняка часто случается, придется мириться с подобными картинами, если хочешь держать никому не известную мастерскую в самом что ни на есть неблагоприятном районе города.

А они тем временем продолжают колотить лежащего на земле. Я вижу лишь скрюченную тень, мешок, из которого растут руки и ноги. «Немедленно убирайся! – говорю я себе в приказном порядке. – Довольно любопытствовать! Исчезни!» Итак, я продолжаю путь. Шаг, другой, третий – достаточно быстро, но так, чтобы не казалось, будто я бегу.

Вот только иду я не в ту сторону, в которую надо, а назад, прямо на них. Никогда в жизни у меня еще не было такого сильного ощущения раздвоенности – я одновременно и тот, кто шагает вперед, и тот, кто тщетно пытается заставить его повернуть вспять. И я понимаю, что мной движет отнюдь не только любопытство. Что я собираюсь вмешаться.

И вот я уже приближаюсь к ним. Не так быстро, как мне сначала казалось, потому что с каждым шагом я чувствую, как время течет все медленнее: сначала преодолеваю половину пути, отделяющего меня от них, затем половину оставшейся половины и вновь половину половины, как черепаха в старинной притче, – меня вдруг охватывает такое чувство, что я почти могу поклясться, что не доберусь до них никогда. Вижу, как мелькают туда-сюда их ноги в тяжелых ботинках, как вздымаются и опускаются руки, вижу искаженные усердием лица; вижу, как блестит на солнце телевизионная антенна высоко над нашими головами, как летит над ней самолет, как спешит вдоль трещины на асфальте крошечный бесцветный жук, но не вижу ни прохожих, ни проезжающих машин – мы здесь одни, нас пятеро, и если я не вмешаюсь, то не вмешается никто.