Сад камней - Яна Дубинянская

Марина смотрит по сторонам и, профессиональным движением сделав рамку из пальцев, ловит в нее кадр за кадром.

Внезапно в одну секунду наползают фиолетовые тучи, солнце исчезает, небо становится низким и громыхает грозой. Мамы расхватывают и уводят детей, влюбленные разлетаются по кафешкам, собака забивается под куст. Ударяет ливень.

Марина идет через парк под дождем, она уже насквозь мокрая, черные с проседью волосы залепляют ей лицо. Запрокидывает голову, и струи дождя смывают пряди со лба и щек. Она поднимает над головой рамку из пальцев.

В очерченном ими квадрате — безумное, фантасмагорическое клубящееся небо. Прочерчивается зигзаг молнии. Ливень падает сверху веером, словно из одной точки. Это кадр. Это картина на холсте.

В пузырящейся луже плавает воздушный шарик.

Марина идет дальше в непроглядный дождь. Продолжая прикидывать кадры, компоновать их, выдумывать свою собственную реальность. Работать, несмотря ни на что.

ЗТМ

ФИНАЛЬНЫЕ ТИТРЫ

КОНЕЦ

Заснеженный лес за окном — быстро, дробно, ритмично, словно продергивают сквозь проектор нескончаемую ленту белого кружева с поперечными мережками. Колеса стучат совсем неслышно, так тикают часы или шумит привычный для аборигенов водопад на гигантской реке. Мимолетно мелькает белая поляна, а может быть, и озеро подо льдом, слишком быстро, чтобы разглядеть, а может, и не было ничего, показалось, а на самом деле есть лишь тот же лес, сказочный, вечный, навсегда. Зима никогда не кончится, дорога никуда не приведет, пейзаж за стеклом не изменится, сколько ни смотри в подрагивающее окно. Разве что потребовать остановку, рвануть стоп-кран и выйти на станцию с обледенелым названием, в снег, в стужу, в неизвестность, которая по определению не скрывает ничего хорошего. Но все-таки выйти, потому как это единственное, что я могу — сама.

Холодно. Я всегда боялась холода, всегда мерзла до обидного беспомощно и скоро, впадая в оцепенение, в неподвижность, в спячку. Против холода я пасую, я уже ни на что не способна, это слишком, это в разы сильнее меня. Не шевелиться, съежиться, поджать колени к подбородку. Попытаться нащупать и притянуть за уголок косматое одеяло, сползшее на пол.

И звук. Самый громкий, самый требовательный, самый главный.

Все, уже встаю.

Не проснулась до конца — но вскочила пружинисто и резво, четко отточенные действия на автомате не требуют дополнительных мысленных усилий. Запустила руку за пазуху гардуса, полулежащего-полустоящего в головах, словно покосившийся стог сена, нащупала теплую бутылочку, вытащила, перевернула до выступившей капельки, сунула в требовательный ротик: вот и тишина, полная довольного причмокивания. Очень удобно, что за последний месяц мы научились придерживать бутылочку сами, двумя ладошками с растопыренными пальчиками, похожими на лучики морской звезды, и тоже на автомате, не просыпаясь, не поднимая черных, словно кончики травинок из-под снега, ресниц на холмиках выпуклых век.

Мое одеяло действительно сползло, к тому же угли в трехногой печи совсем почернели и подернулись пеплом. Разгрести, высвободить сохранившийся внутри жар, раздуть маленькое пламя, подбросить пару-тройку поленьев, а там собраться с духом и отойти от печи, убрать руки от локального, притягательного тепла. В конце концов уже вполне себе утро, зимнее, черное, с большими звездами в небе за порогом. Пора по-настоящему вставать.

Зима дисциплинирует, диктует не то чтобы свои условия — этого я не потерпела бы и от зимы, — но некоторые базовые правила, алгоритмы, которых стоит придерживаться хотя бы по их целесообразности. Зимнее утро начинается с пробежки на зимнюю кухню, такая вот симметрия, а вовсе не случайный каламбур, с отвинчивания на ощупь холодного вентиля на газовом баллоне и вспышки прозрачно-голубого цветка. Закипает чайник, из которого немного воды идет в кофейную джезву, еще сколько-то выливаем в банку остужать для детской смеси, а остальное берем с собой на улицу, чтобы опрокинуть в замороженный умывальник. Поднимается облако пара, все в завитках, как хлопок или баранья шерсть, и пока оно не развеялось в темном ледяном воздухе, надо успеть умыться и почистить зубы. Потом кофе, пронзительный аромат на морозе, яркий горячий вкус — зима обостряет донельзя все простые ощущения и удовольствия, и уже в этом ее безусловная ценность. Иначе я, конечно, ненавидела бы зиму.

А вообще, зима у меня теперь всегда. Просто зима, без месяцев, без чисел и тем более без дней недели, все эти абстракции обессмыслились и отпали сами собой, оставив как единицу времени только световой день и ночь. Ночь намного длиннее, поэтому из нее правильно вычленять утро и традиционно долгий вечер. Для работы. Которая придает смысл всем остальным действиям, совершаемым при свете квелого зимнего солнца уже настолько спокойно и привычно, что они успели очиститься от налета абсурда и сюра, как очищается под снегом с песком жирная поверхность алюминиевой кастрюли.

Ну да, надо чистить кастрюли, надо готовить еду и молочную смесь, стирать одежду и пеленки, мыть полы и посуду, носить воду из колодца, и рубить дрова, и топить печку, и купать маленькую в корытце при последних закатных лучах — это необходимо, это просто, пускай. Ежедневный ритм заводит жизнь, как вечный двигатель, не допуская возможности и даже мысли о том, чтобы сбавить обороты, да оно того и не стоит. Главное, что вот сейчас, утром, пока еще темно, пока она спит…

Стоп.

Сценарий я вчера закончила.

Расползалось утро, медленно, неровно, словно капали водой в акварельную краску, светлело небо, пропадали звезды. Допила кофе, сполоснула чашку остатками воды из умывальника, выплеснула коричневую кляксу на снег. И что теперь?

А ничего.

Если бы не холод, я, наверное, так и осталась бы стоять, застигнутая этим диким, неприемлемым знанием. Вот она, пожалуйста, объективная реальность: утро, зима, умывальник, сердечко сортира, кофейная гуща на снегу — и все, ничего кроме, даже и время остановилось, потому что потеряло всякую ценность. Узкий клаустрофобный мир, ничего общего с настоящим, где вчера была поставлена точка, и ничего не осталось. Ничего. И еще раз ничего. Главное и тавтологично единственное осмысленное слово.

Но мороз — это все-таки аргумент: сначала я втянула руки в рукава гардуса, соединила их муфтой, спрятав посередине чашку, потом начала притоптывать на месте и наконец спряталась назад в зимнюю кухню. Снова разожгла газ, поставила на огонь ковшик с водой — сварить яйцо на завтрак, яиц осталось мало, и пускай бы уже кончились поскорее. Пускай бы вообще поскорее закончилось все. С этой реальностью я никогда не умела как следует находить общий язык. И совершенно непонятно, как теперь жить, если она — все, что у меня осталось. Если выдернули смысл, несущую ось. А следующим этапом (в конце концов, не в первый же раз) непременно станет четкое и безжалостное, как при наведении фокуса на ключевую деталь, осознание того, что никакой оси и смысла и не было вовсе. Что я их попросту выдумала.