Мир, который сгинул - Ник Харкуэй

– Ветер? – вопрошает он.

– Двадцать пять градусов, мимо, – отвечает Орлица. Значит, все еще хуже.

– Сколько осталось времени?

– Десять минут.

– Допустим, пятьсот сорок секунд… начинаем отсчет.

То есть нам еще хватит времени одеть всех солдат и даже эвакуировать большую часть катирцев, хотя им придется ехать очень, очень быстро по довольно скверным дорогам. Гонзо считает, пока проверяют документы, считает, когда нас пропускают, считает, когда мы идем к капитану, считает, когда Бен Карсвилль по-прежнему не отдает приказ, считает вслух, врываясь в штабную палатку со знаками различия на одной руке и газоопределителем в другой. Гонзо сам стоял в облаке и видел, как химическая пленка среагировала на газ. Он абсолютно уверен, что никто его не дурачил. У него нет времени на это дерьмо. Он точно знает, сколько времени осталось, потому что вслух отсчитывает секунды.

– (Четыреста двадцать пять), Карсвилль, мудак сраный, что ты творишь? Ты (четыреста двадцать) совсем, на хрен, спятил, салага! Там настоящая, вот такенная запрещенная газовая атака, а ты сидишь тут в домашнем халате, где ты, мать твою, вообще его достал?! Козел шизанутый (четыреста десять), мудозвон, идиот!

Карсвилль пропускает ругательства мимо ушей, потому что Гонзо из спецназа, и капитан знает: словесной дуэлью тут ничего не добьешься. Он фотогенично откидывается на спинку стула и вопрошает, «что за цифры, солдат», и «откуда тебе это известно». Когда Гонзо подлетает к нему, чтобы схватить за уши и вбить немного разума в его тупую башку, Карсвиль выхватывает из кармана халата пистолет и большим пальцем снимает его с предохранителя. Исход ближнего боя с вооруженным человеком в высшей степени непредсказуем. Даже Гонзо неспособен увернуться от пули, и хотя Карсвилль – идиот, стрелять он умеет и драться, может быть, тоже. Все мы врастаем в землю, как сталагмиты, а Гонзо кричит: «Четыреста, падла, падла сраная!»

Он разворачивается на каблуках, будто Карсвилля не существует, выходит из палатки, хватает за шиворот первого же рядового и велит ему бить тревогу, потому что сюда двигается облако химического дерьма, и надо как можно скорее эвакуировать катирцев – через триста пятьдесят пять секунд это славное местечко превратится в кладбище. Карсвилль вылетает следом, наводит пушку на своего же часового, орет «Отставить!», и все начинается заново, только на сей раз он велит Гонзо снять скафандр. Гонзо поднимает откидное стекло шлема. Карсвилль наводит пушку на него, взводит курок, и все летит к чертям.

Я делаю шаг в сторону, говорю что-то вроде: «Гонзо, сними чертов скафандр, брат», прекрасно зная, что он меня не послушает: одно дело умереть от пули и совсем другое – от газа. Карсвилль не видит, каким взглядом я смотрю на своего лучшего друга, и не слышит беззвучного потока информации, идущего между нами.

Гонзо орет, чтобы я заткнулся. Называю его парой неприятных слов. Он обижается, подходит вплотную и, когда я не отступаю, толкает меня к Карсвиллю. Тот слегка опускает пушку: как-никак, я на его стороне и он не хочет в меня стрелять. Увы, я малость неповоротлив – ах ты господи, что же я наделал? Врезаюсь в капитана. Он разряжает пушку в землю, я (с огромным удовольствием) что есть сил бью Карсвилля в зубы и легко, словно прутик, ломаю ему руку – она трещит так основательно, что пистолет падает на пол.

Карсвилль взвизгивает, а часовой выпучивает на меня глаза. Моя военная карьера слегка пошатывается – правомерным действием это нельзя назвать даже с натяжкой. Впрочем, если меня и ждет военно-полевой суд, я все-таки спасу несколько жизней, вместо того чтобы их угробить, и это придает делу некоторый шарм. В военной истории уже бывали подобные случаи. Бойцов вроде меня строго распекали и выкидывали из зала суда с повышением по службе и медалью – мол, будет тебе урок! Ли смотрит на меня широко распахнутыми глазами, в которых читается больше, чем одобрение, и тут же спешит на помощь раненому Карсвиллю. Подозреваю, помощь эта чересчур болезненна, поскольку капитан отключается и больше не может командовать своими людьми. Те срываются с места, как только Гонзо велит им убираться отсюда. Его тон подразумевает, что, сломав одну руку, я мог неожиданно пристраститься к любым рукам, но в нем слышится такая искренняя тревога, что угрозы излишни и, вероятно, никем не замечены. Бена Карсвилля погружают в его же штабной автомобиль и увозят. Мы прыгаем по машинам и летим в Фудин.

Печальная истина заключается в том, что Бен Карсвилль потерял слишком много времени. Даже с подмогой из Красных Ворот мы не успеем эвакуировать всех. Придется грузить первых прибывших, а остальные пусть спасаются, как могут. Не знаю, понимает ли это Ли. Наверное, да; впереди очередная сортировка. Поднимется бунт – живая масса страха, гнева и людей, уже не способных рассуждать здраво. Вероятно, кого-то придется застрелить. Спорный вопрос, имеют ли наши действия вообще какой-то смысл, но у Гонзо нет времени на спорные вопросы, а решения принимает он, да никто и не станет с ним пререкаться.

Возможно, жители Фудина откажутся от нашей помощи, не поверят нам. Предпочтут думать, будто мы лжем, чем ждать катастрофы. И тогда нам придется уехать, бросить их на смерть, потому что мы не заслуживаем доверия или потому что весть, которую мы несем, слишком огромна, и ее не успеют осмыслить. Вероятно, мы потерпим неудачу, не успев даже взяться за дело.

Я уже давно понял, что вся эта не-война – полный идиотизм. Мне она никогда не нравилась, но возненавидел ее я только теперь. Как встретят смерть Рао Цур и его жена – с тем же остроумием, что мы увидели на рынке? Попросит ли миссис Цур Джима Хепсобу усадить ее младшего сына на колени, когда больше не останется места? Будет ли стоять столбом, обнимая детей, когда мы уедем? Или набросится на нас с проклятиями, или станет молча смотреть, как мы спасаем всех, кого можем, с жутким смирением готовясь к неминуемой гибели? Рао, наверное, попробует обезопасить семью. Или мы станем свидетелями страшного, черного предательства. Вдруг его любовь слаба? Вдруг он променяет жену на молоденькую красотку или предпочтет ее жизни собственную? Возможно, он испугается и потребует места только для себя, даже захочет нас подкупить. Мне кажется, если он так сделает, я его убью.

Все это и многое другое я готовлюсь увидеть в Фудине. Я не готовлюсь к гонкам на легковых автомобилях, но именно это и случается.

Джим Хепсоба выкручивает руль, и мы влетаем в Фудин. На площади аккуратно выстроились сорок пестро раскрашенных автомобилей, переделанных в гоночные, и в них усаживаются семьи: коз, детей и чемоданы грузят наверх, а хрупкие катирские жены, пузатые патриархи и серьезные подростки без вопросов и колебаний садятся в салоны. Машины из первых рядов сразу же трогаются, точно в швейцарском таксопарке. Фудин почти опустел, а это значит, что уехало больше сотни автомобилей.

Водители – бодрые молодчики в дорогих защитных костюмах. Дорогих, потому что они скроены по меркам, облегают фигуру и выглядят подчеркнуто стильно. Шлемы сливаются с воротниками, и ребята в них похожи на героев фантастических боевиков или на очень богатых технобайкеров из Кремниевой Долины. У каждого на спине свой узор; перед нами целый лес драконов, куртизанок и пиратов. Последнее слово непрерывно звенит у меня в голове: пиратыпиратыпираты. Но в их действиях чувствуется не только разудалое «йо-хо-хо», а взвешенность и точность. Наверное, это пираты-монахи.