Цеховик. Книга 1. Отрицание - Дмитрий Ромов

будешь?

– Ну блин, Серый. Надо же мне деньгу ковать, как ты думаешь...

– Вот тебе и блин, – скисает он. – Ладно, ясно всё с тобой, всю масть нам сбил. Думал побалдеем сегодня…

– Ну прости, я ж не могу на работу забить просто так.

– Да ясно-ясно.

– Егор, ну ты идёшь? – спрашивает Наташка. – Я тогда пошла, не буду тебя ждать. Здравствуйте, Андрей Михайлович.

– Здравствуй, – отвечает высокий, сухой , достаточно молодой мужчина в очках.

Он останавливается и внимательно осматривает меня. А я его. Волнистые волосы и безысходность в глазах.

–Брагин. Что с твоей головой? Ну-ка повернись. Ты чего натворил-то? С ума что ли сошёл?

– Несчастный случай, Андрей Михайлович, – пожимаю я плечами, не представляя, кто он такой.

– И что мы теперь будем делать? – спрашивает он.

– Выздоравливать, восстанавливаться, – улыбаюсь я, – соблюдать режим, ну, и всё такое. Наблюдаться у врача, дыхательной гимнастикой заниматься.

– Это, как раз, меня не касается. Я говорю про открытое комсомольское собрание. Городское. Ты помнишь вообще-то? Мы же списки уже подали.

– Андрей Михайлович, вообще-то у меня посттравматическая амнезия, я даже имя иногда своё забываю.

– Ничего, вспомнишь. Вот с головой твоей что делать? Это же стыд какой. Ладно, иди в Комсомольскую комнату, сейчас на комитете обсудим эту проблему. Через пять минут начинаем.

Куда? Это шутка такая? Комитет комсомола?

– Извините, но я не могу. Мне в больницу надо на уколы.

– Успеешь.

– Да как «успеешь»? Они через сорок минут закрываются, а мне же дойти ещё нужно.

– Так, Брагин! Ты комсомолец или нет? Знаешь, что такое «надо»? Читал «Как закалялась сталь»? А если бы тебя туда, на место Корчагина, ты бы и там канючил?

Да твою же налево! Знаю я этих прозаседавшихся, разведут бодягу сейчас на два часа.

– В суд бы на вас, Андрей Михайлович, или прямо без суда и следствия по законам того же Павки Корчагина.

– Поговори мне ещё. Идём, я тебя за ручку отведу.

– Наташ, не поминай лихом, – киваю я Рыбкиной, – считай коммунистом, если что.

Она прыскает.

Я что в комитете комсомола? Что за бред такой? Где я и где комитет! Нет, видать сильно я накосячил в прошлой жизни. Вот прям очень сильно.

– Что случилось-то? – спрашивает этот хмырь, пока мы поднимаемся на четвёртый этаж.

Вот что мне стоило выскользнуть из кабинета и сразу идти на выход, а не стоять разинув рот. Фак! По-другому и не скажешь.

– Хулиганы напали. Пришлось дорого продавать свою жизнь.

– Ну-ну. Всё хохмочки у тебя. Вот напишу тебе правдивую характеристику, будешь знать, ни в один ВУЗ не примут.

Судя по всему, угроза нереальная, а ради красного словца, что называется.

Мы входим в Комсомольскую комнату. У окна знамя с тяжёлой золотой бахромой и простым железным наконечником. На стенах вымпелы и стенгазеты, на шкафу ватман в рулонах. Во главе стола сидит крупный белобрысый пацан и улыбается. За столом идёт оживлённая болтовня. Кто-то смеётся, а кто-то как и я грустно и смиренно ждёт окончания этого пира духа.

– О! Егорище! – восклицает белобрысый комсомольский лидер. – Ты куда голову пихал?!

Сам же он и смеётся больше других своей шутке. Здравствуй, племя младое, незнакомое…

– Так, ну-ка, привели себя в порядок, – строго говорит Андрей Михайлович. – Яворовский, начинай заседание. Давайте, быстрее всё решим, быстрее пойдём.

Он, вероятно, зам по воспитательной работе. Судя по всему, работа эта, воспитательная, поперёк горла ему стоит. Уж больно взгляд печальный, безысходность в нём и вселенская скорбь.

Я сажусь с краю, поближе к выходу.

– Привет, – тихо улыбается мне скромная милая девочка. Наверное, восьмиклассница, выглядит ещё совсем ребёнком.

– Привет, – киваю я.

– Первый вопрос, – говорит руководитель. – Подготовка к городскому открытому комсомольскому собранию.

Я поднимаю руку:

– Товарищи, у меня предложение!

– Не паясничай. Какое предложение? До тебя дойдём ещё.

– У меня самоотвод. Как видите, я принять участие в собрании не смогу по медицинским и косметическим соображениям.

Все начинают хохотать.

– По космическим а-ха-ха!

– По каким косметическим? Помада закончилась?

– Короче, – не поддаюсь я. – Я получил увечья в бою и стал инвалидом.

– А-ха-ха! Инвалид умственного труда!

– Да, у меня справка есть, – говорю я. – Если что, я и всечь могу недоверчивым.

– А-ха-ха! Крикунову всеки!

– Так! А ну-ка, замолчали все! – бьёт рукой по столу Андрей Михайлович. – Кто сказал: «Крикунову всеки»? Вы совсем оборзели уже? Привыкли, что учителя орут на вас и по-нормальному не понимаете? Сядь, Брагин, не устраивай балаган. Яворовский, веди заседание, а то я сам тебе всеку сейчас!

– Не имеете права! Детей нельзя…

– Всё, я сказал!

Бедный. Мне самому смешно становится. Ну вот что он бедолага сделать может? Характеристику испортит? Да кому она нужна? Класснуха их под копирку штампует…

В общем, я целых сорок минут нахожусь в этом делирии и как пробка из бутылки шампанского вылетаю из комнаты комитета комсомола, как только становится можно.

Из-за этого несчастного Крикунова не успею заскочить домой и пообедать. Мне надо уже мчаться к Гусыниной. Она просила быть к половине третьего, а это значит, что прямиком надо лететь на остановку. Я иду на трамвай, потому что так будет быстрее. Выхожу из школы и чешу мимо детских садиков к стадиону.

Как назло трамвая долго нет. Уже пешком бы до Швейки добежал, а там и автобус, и другие трамваи. Вот ёлки! Трамвай не идёт, но зато подходит та девочка из комитета комсомола, что сидела рядом со мной.

– Ты что, на трамвае? – спрашивает она.

– Ага, мне на Южный надо сгонять, – отвечаю я.

– Значит, вместе поедем.

– А ты что, на Южном живёшь? И каждый день мотаешься в такую даль?

– Нет, – машет она головой, – я у Вокзала. Мы два месяца назад переехали, но я не захотела в другую школу переходить.

– Понятно.

– А чего с тобой случилось? – спрашивает она. – Ну, что, с головой?

– Да, на самом деле, ничего особенного, несчастный случай.

– А тебе правда в больницу надо было?

– Нет, конечно, я уйти хотел пораньше…

Наконец, приходит красный рубленый, с замёрзшими стёклами, трамвай. Он переваливается с боку на